Отрывки из новой, ещё не дописанной, книги прозы "Последние в роду".

ПРО ВРЕМЯ. МЕСТО ВОЙНЫ

Ни одна гражданская война не делилась на правых и виноватых. Все гражданские войны ведутся непосредственно в аду. Единственные возможные нравственные усилия в такие эпохи должны быть направлены на то, чтобы не допустить и немедленно прекратить противостояние. Все остальное — усилия дьявола.

ПРО ПРОСТРАНСТВО. РОКОТ СТРАНСТВИЙ

Сижу под вентилятором с таким плывущим самолетным жужжанием, что заслушаешься и вдруг вздрогнешь, очнувшись от чтения или письма: то «наши» летят, то «мессеры», то «рама» на высоченном эшелоне проплывает; то кажется, — сам летишь на Ил-18 в далеком детстве —но не в Баку, а куда-то так далеко, что еле способен сообразить: полярная авиация, все собаки съедены, на бурой стене дворца...

ПРО ВРЕМЯ. ЛУНА

Задним числом много чего пророческого вспоминается. И азербайджанец, тоскующий по СССР, поднимающий вверх руки, когда говорит: «Если Россия на Баку войной пойдет, никто воевать не будет, все сдаваться побегут, я первый». И вот это, зловещее. В Одессу я приехал впервые десять лет назад с представлениями об этом городе, созданными Олешей, Бабелем, Жаботинским, — но ничего почти из своего воображения в реальности не обнаружил. А обнаружил дачный кооператив на 16-й станции Большого Фонтана и в начале аллейки с мальвами табличку: «В конце этого проулка стоял дом, где родилась Анна Ахматова». На дачах этих переночевать не удалось и мы рванули на Затоку, где поселились в частном симпатичном пансионе. Через пару дней в полнолуние мы вытащили из багажника привезенный телескоп, наладили треногу и стали рассматривать небо. К нам скоро подошла женщина, которую мы тут уже приметили, — она была и сестрой-хозяйкой, и горничной, и портье. Лет пятидесяти, приятная, очевидно было, что ее основная профессия — совсем не из сферы обслуживания, а, вероятно, что и учительница. Она попросила посмотреть на луну и ахнула, глядя в видоискатель, увидав яркую в оспинах кратеров поверхность, по которой ступала нога Армстронга. Наконец, она выпрямилась и вздохнула: «А ведь правда брат брата на вилах держит». Я не понял, переспросил. «Мне так бабушка в детстве говорила: расти, дочка, пока мирно живем. А то завсегда чуть что брат брата на вилы подымет». «При чем здесь луна?» — спрашиваю. «А бабушка мне при этом на луну показывала: смотри, мол, луна всегда грозит, на ней видать, как брат брата на вилах держит». И тут я догадался именно так посмотреть на луну, и увидел. Я похолодел и выпрямился. Она что-то такое заметила в моем лице и, уже уходя, произнесла со слезами в голосе: «Зависть растопчет любовь всегда, это я сызмала поняла».

ПРО ПРОСТРАНСТВО. ЛЕВАНТ

В субботу пляжи Тель-Авива представляют собой парад семейных и дружеских отношений. Сонмы разбегающихся детей, отцы, навьюченные младенцами и толкающие близнецовые коляски; на песке, на газонах и беговой дорожке — лица и тела, сочетающие страстность и целомудренность, привольные компании на шезлонгах и за столиками ресторанов, обезумевшие от счастья собаки, рассекающие бирюзовую муть прибоя, и стаи серферов, упивающихся сегодняшней метровой волной; олимпийского сложения татуированные десантники и летчики со своими грудастыми и рослыми подругами, достающими из походных холодильников пиво; и снова страстность и левантийская нега, облизанная еще не раскаленным майским бризом. Витальность во взглядах, жестах, интонациях. Пространный веер женских типажей: от припухлости тонкокожих белобрысых до бронзы узкоскулых — но непременно широкобедрых: широкие бедра точеных силуэтов царят на береговой линии от устья Аяркона до маяка в Яффо — и в этом главная нота способности к жизни, творимой желанием и плодоношеньем.

ПРО ВРЕМЯ. ДВАДЦАТЬ

Вспомнил вдруг, как была у меня балетная девушка двадцати семи лет, из очень укорененной московской семьи. Все в ней было хорошо, но все время сокрушалась: «Старая я, старая. Как же я пронеслась мимо жизни». Водила она меня зачем-то на модные тогда сборища потомков хороших фамилий. Я ужасался пожелтевшим кружевам, запыленным бумажным цветам в петлицах и кускам янтаря с жуками размером с детский кулачок. Жила она в Замоскворечье, в моих любимых местах. Дом был полон дубовой резной мебели из пьес Островского. Сейчас вспоминаю это, будто побывал тогда в космосе, настолько нереально: двадцатисемилетняя белобрысая «старуха», обреченная чему-то Москва... А было мне двадцать лет.

ПРО ПРОСТРАНСТВО. РАЗНОСТЬ МОРЕЙ

Ароматы детства продолжают раскрываться. Однажды мы плыли с мамой из Пицунды в Гагры, и меня укачало. Один матрос, не то клеясь к маме, не то пожалев меня, принес только что выловленную и зажаренную барабульку. С тех пор даже близко ничего подобного я ни в одном рыбном ресторане не едал. Вы же помните эти промасленные бумажные тарелочки — вощеный их картон и бумажные стаканчики, державшие какао или мороженое не дольше пяти минут, после чего приходилось прикладываться к донышку губами... В Пицунде мне сказано было, что сейчас мы отправимся в место, где Утесов пел с коровами и быками в «Веселых ребятах». И еще меня поразила прозрачность Черного моря — с пирса на глубине шести метров можно было рассмотреть каждый камушек. Каспий никогда бы не позволил до конца всмотреться в свою бутылочного цвета зеленоватую глубь. Вообще огромная разность между морями — во вкусе, запахе, цвете, виде берегов, — осознанная мною тогда, в семь лет, невероятно расширила мое мировоззрение. Это был едва ли не первый скачок, с эффектом вроде прозрения, потому что горький, но менее соленый Каспий стал пониматься мною с сыновьим чувством. Тогда я, вернувшись, окончательно различил материнские его объятия и всю его суровую твердость — нигде, кроме Каспия, я не видал таких яростных крутогрудых белых коней, штурмовыми рядами рушившихся от свала глубин на берег, разбиваясь и переворачиваясь через голову, разметывая пенные гривы.

ПРО ВРЕМЯ. МЕЛОДИЯ ТИРЕСИЯ

У Тарковского ничего не имеет отношения ни к мысли, ни к имитации ее в сознании зрителя. Его язык — предельной визуальности. Такая изобразительная музыка. Когда мы слышим музыку, мы слышим себя. Примерно того же добивается Тарковский, но не мысли.

ПРО ПРОСТРАНСТВО. КАРТА И МИСТИКА

На втором курсе, в 1989 году мы всерьез обсуждали, что, если все вернется на круги своя, закроют приоткрывшиеся границы и т.д., мы подадимся в Катманду или вслед за Гамовым на байдарке в Газмит. Ни тот, ни другой путь не мог окончиться благополучно, но мы вчитывались в интервью Славы Курилова, трое суток карабкавшегося вплавь по тихоокеанским волнам-горам ради свободы, — и укрепляли тем самым веру свою в божество побега. Мы часами с линейкой и циркулем исследовали страницы «Атласа мира». Выцарапывали кальку и с помощью миллиметровки раздували масштаб. Всегда обожал карты именно за это: за возможность покинуть действительность. Карта вообще, вероятно, первое упражнение человечества в нарушении границ, в абстрагировании. С точки зрения мага — карта есть графическое заклинание страшной силы, ибо позволяет попасть туда, куда пожелаешь. Если взять в одну руку первые мистические трактаты, а в другую первые карты, — надмирность последних перевесит откровения первых. Ибо я до сих пор удивляюсь картографии и тому моменту, когда самолет, набрав высоту, опрокидывает в иллюминаторе ландшафт в линзу карты, когда мир вокруг становится обозрим и прозрачен. Этот же эффект придает стране мансард и обжитых крыш уникальное свойство отстраненного покоя, из которого возможно жречески проследить путь солнца за горизонт и встретить первую звезду. Карта — это зрительный нерв пространственного воображения, с помощью которого Млечный Путь всматривается в наше глазное дно.

ПРО ВРЕМЯ. ПРОСНУТЬСЯ

Все меньше хочется предаться летаргии и очнуться лет через двадцать. Тем более через сто, двести лет — в надежде не столько, что человек станет прекрасней, но что вовсе не станет человека... Да и что всегда мы увидим в России, кроме чиновников, невыносимых безмолвствующих и зверских идеалистов на плохих дорогах? Ибо никогда еще не было так неинтересно будущее. Никаких надежд, никаких иллюзий, ничего, к чему можно было бы приложить хоть какой-то анализ. Равнодушие и спокойствие. Как раз это и хорошо. Абсолютный ноль — очень полезное состояние. В нем всё приходит в норму, в себя. Всё предаётся категории суда и обретает негромкий природный смысл. И дьявол пребывает в глыбе льда вниз рогами.