Не рассказ в стихах; не путешествие в прошлое; не настоящее сегодня. Есть что-то другое, что делает поэму поэмой, а не просто большим стихотворением. Но что?

Два года назад я случайно, незапрограммированно очутился в непрошенном, нежданном месте. Четырнадцать километров от Костромы, село Саметь. Берег Волги. Церковь, где служил мой прадед-священник. Дом, в котором жил с женой и дочками. И всё. Я знал, что он погиб перед войной в костромской ЧК, его забрали по доносу. Кроме одной-единственной фотографии (и письма), у нас ничего от него не осталось, даже могилы. Архивы были уничтожены. Какие-то смутные семейные предания и церковь вот стоит. Как написать об этом? Поэма, повторю, не есть рассказ. Не имеет значения складывать события в строки, это не поэзия. Приехал, увидел, подумал… Фотография, на которой… Нет, невозможно. Но и не написать об этом было невозможно тоже.

Есть такой технический фокус, пустить на самотек. Когда заходишь в тупик. Тогда место, на которое время само всё поставит, и будет единственно точным. И я забыл обо всем этом, да тут еще случилось несчастье. И вот Петербург, осень, кладбище, поминки… Снова истории... Чьи-то голоса, реплики. Шум в голове… Ты словно выпадаешь из времени, а когда возвращаешься, пишешь. Драматическая вещь, ведь мы не понимаем значение человека в нашей жизни, пока не потеряем его. На этом история могла бы и кончиться, если бы не написанное. Оно как будто было продолжением. Но чего? И я вспомнил про Саметь. Так неоконченная история фотографии и прадеда нашла свое место.

Не ты пишешь, но тебя пишут, как был точно сказано.
Дело оставалось за кодой.

Потому что поэма всегда не только о прошлом и не только о настоящем. Время не есть они, это иллюзия; проекция субъекта; та же клетка разума. Оно всегда между, а поэма, значит, всегда о промежутке. И сама такой промежуток. Это форма отношения: между настоящим и прошлым. Рама, на которой эти струны натянуты. Их звук и гул. Но любой нисходящий поток в поэме есть одновременно восходящий; значит, не только прошлое/настоящее, но будущее; не память, но Саметь; когда нет времени, остается музыка.

1

Я помню эту карточку с тех пор,
как помню сам себя.
Она стояла в комнате у мамы.
Вот прадед, отец Сергий:
ряса в горчичной сыпи
— сельский священник.
Вполоборота матушка
(на плече ладонь лодочкой).
Он смотрит прямо, она
чуть в сторону.
Строгие, сухие лица.
И темная портьера за спиной.

Я и теперь помню
каждую складку.

А через месяц —
донос,
арест.
Расстрел.
Поп, священник!
«Украл ведро картошки».
И нитка распустилась.
Не стало матушки Екатерины.
Исчезли поповские дочки.
Разорили церковь.
И только на карточке
ничего
— как будто они
смотрят в другое
будущее.

В наше время
моя мама отыскала их.
Каждый год навещала.
Говорила:
«Поеду-ка я к тетушке из Южи».
«Давно не была я у тетушки из Шуи».
«У тетушек Нины и Ани из Плёса».
«У тетушки из Ки-неш-мы».
Пока последняя из них не умерла.
Так карточка попала к нам.

Я увидел ее снова
совсем недавно,
когда разбирал вещи.
Теперь это было зеркало.
Нос и рот, брови,
глаза и даже его руки
— были моими.
Одно лицо! только
борода и ряса.
Как затемно встали;
переправу и как
тряслись на подводе;
жирных грачей на пашне
и фотографа, который
всё отводил взгляд
— я мог это представить.
Но в тюремном подвале?
Или на допросе
— человека с моим лицом?
Священника?
Нет, нет и нет.
Ведро мерзлой картошки.
Я и теперь слышу,
как она стучит по доскам.

А то село на Волге называлось
— Саметь.

2

а теперь из уважения к усопшему
прошу всех присутствующих выключить телефоны.

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

(десять часов, а такая темень, и как они живут в этом городе… — нет, здесь все время прямо и налево к воротам — и у цветочного магазина остановите, пожалуйста)

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

…и лодка вплывает в часовню.

(здесь не надо, вы мешаете, проходите внутрь — простите, а где можно свечку? — цветы, цветы сначала положите)

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

…и лодка тонет в цветах.

— А теперь родные и близкие могут попрощаться с покойным… Так. Прошу вас, мужчины, когда соберут цветы и венки, возьмите в ногах два шурупа, ими надо прикрутить крышку. Там, где голова, пусть возьмут двое. Автобус ждет вас на улице.

..и лодку волокут по кирпичной воде города.

(все почему-то усатые, вы заметили? — и ни одной женщины — пузом чуть венки не свалил ваш батюшка — …а всё мать: музыка, музыка; мог бы стать великолепным физиком — …шестьдесят лет вместе, господи, шестьдесят лет вместе… — кто-то знает, там курить можно?)

«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны...»

…и лодку выносят на берег.

(а где голова, с какой стороны? — нет, что и говорить, место удобное — ладно, тогда вы здесь, а мы с этой — готовы? — взяли)

«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть...»

…и лодку опускают на дно.

(нет, но почему она не пришла, ведь он столько для нее сделал! — тише, тише — крест, крест давайте!)

…и волны земли захлестывают лодку.
Она тонет.
......................................

(и рюмку, пожалуйста — вот так, а сверху хлеб — какая хорошая фотография — нет, не ждем, давайте без них — у всех налито?)

— Знал он и успех, и творческие взлеты…

(мне тоже водки — вот моя рюмка — всё-всё, достаточно)

— …и предательство учеников. Но всегда был отзывчивым, добрым человеком. Для всех нас, его коллег и учеников, родных и близких это большая потеря.

(а это, я забыла, как называется? — кутья? — да, точно)

— А я хочу выпить за физика. Отец в музыке сделал открытие, потому что у него была голова физика.

(да потому что отказался писать об этой бездари — и всё, двери ему закрыли, вы же знаете, как это у нас бывает — да, независимый был человек, неординарный, неуживчивый — светлая ему память)

— Когда он взял меня к себе, он сказал — я дам тебе отмычку, не нужно таскать всю связку. Но исполнители, вы же знаете — «А зачем мне это?», «Да я лучше по-старому…»

(…я тот год хорошо помню, мы тогда в Петрозаводске жили, а он вдруг уехал в Ленинград — буквально на голое место, и все из-за одной встречи — …но всегда заботился, всегда как отец родной… — да ерунда, говорит мне, твоя книга! успокоил… — военное детство, голод — …и всегда высокую планку, всегда по максимуму — как, вы говорите, имя этой девочки? которая в Венской Опере, ученица? — ...доску на аудиторию мемориальную, заявление прямо завтра же, не тяните — постойте, вы уже уходите? — да — я провожу вас)
......................................

— Следующая остановка Адмиралтейская. До Адмиралтейской троллейбус.

— Они там каждый год собирались. Снимали дом на море, съезжались — тетка из Алма-Аты, дядька из Питера, мы. Мне тогда, правда, всего шесть лет было. Но я помню. На море тогда шторм был, никто не купался. И вдруг дядька — в воду. Куда? Зачем? Через пять минут исчез из виду.

— Билетики берем, передняя площадка — кто без билета?

— Я тогда страшно испугался. Дядя Олег утонул! Кричу. На помощь! А взрослые смеются, вино хлещут. И тогда мой отец…

— Без сдачи? Поищите, может найдется.

…и лодка плывет под землей, плывет над водой.

— …тогда мой отец посадил меня на плечи. Видишь? А что «видишь»? Там только серые волны. Но потом, точно — вот такая, размером с перечную горошину. Перекатывается на волнах. Голова. Исчезла, потом снова. И все ближе, ближе.

«Ибо они унаследуют землю».

— …он возвращался.

3

..........под Новый год, когда
мы переехали. И вот я очутился
среди гирлянд и ёлок на Кузнецком.
Мне в новый дом хотелось лампу
купить — и я бродил по лавкам.
Но лампы не нашел.
И в сумерках на улицу вернулся.
Утаптывая желтый снег, я шел
к метро, на все вокруг предметы
бросая как бы прощальный,
предновогодний взгляд.
И вдруг увидел вывеску,
книжный магазинчик
— из прошлой жизни
лавку букиниста.

Та же неудобная лестница,
низкая притолока и
пузыри линолеума те же.
Сиротский запах старых книг.
Постой, откуда он возник?
Плешивый, сгорбленный
— от книжных стеллажей
он словно отслоился,
откашлялся и тихо извинился —
а я кивнул и к полкам отвернулся.

Здесь было все, о чем
я в юности мечтал.
По бросовой цене,
почти что даром.
Мне эти книги не скупить
— спасти хотелось.
Тогда плешивая старуха
из-под пустых коробок
вытащила одну.
— Вот, посмотрите.
И протянула мне знакомый томик.
Он раскрылся с хрустом
— точно вчера из печати.
«Давно уже привык я
укладываться рано…»
— пробежал по строчке.
И время отмотало пленку.
Луч солнца упал на парты.
Я услышал скрип паркета
и запах мокрого мела.
Увидел штору;
кремлевскую за шторой башню.
И девушку, которая вот-вот
в аудиторию войдет.

В то время эту книгу
мы читали в очередь.
Зачитанной
она и осталась в памяти.
А эта сорок лет
пролежала нетронутой.
Для жизни, но какой?
Ведь даже старой
у нее не было.
— Ну что, берете?
Эта книга
была похожа на меня:
полжизни позади,
а как будто…
— Да, пробейте.
…и не начиналась.
В ней было обещание
— но чего? И я
нес ее бережно,
как птицу.

...Дни безвременья,
дни солнцеворота!
Когда уходит старый, а другой
еще невидим за речной дугой
— там, на отмели,
где вечная Саметь
летит вниз крестами,
мой вечно молодой дядька
скрипит мокрой галькой
— там, на переправе,
над темной водой
разговаривает с грачами
прадед-священник.
Еще одно усилие, и я
услышу, что он говорит.

Из подворотен
музыка летит.