О стихах и прозе Ольги Кучкиной

Тексты из книги "Численник". Отрывок из романа "Ты где?". Отзывы именитых читателей.

 

  «Численник» - четвертая поэтическая книга известнейшего журналиста «Комсомольской правды», прозаика, сценариста и драматурга Ольги Кучкиной.

В сборник вошли новые стихи нового тысячелетия, избранное из трех предыдущих книг («Сообщающий сосуд», «Итальянская бабочка», «Високосный век») и маленький роман в стихах «В деревянном доме». «Обаятельный и оригинальный поэт», «Обнаженное сердце, странный мир», «непредсказуемые стихи» - так отзываются о поэзии Ольги Кучкиной лучшие поэты России.

 

От автора

Взаимоотношения со стихами – престранная материя. Иногда до такой степени не пишутся, что хоть плачь. Тогда и стучаться туда, где они возникают, не надо. А иногда они стучатся сами. Организм должен быть настроен как скрипка. И, возможно, что-то услышишь. И, возможно, родится звук. Но настройщик с характером. Может, не в настроении, или запил где-то, и не дозовешься.

Новые стихи нового тысячелетия я озаглавила: В жанре Curriculum vitae. Curriculum vitae – в переводе с латинского: ход жизни. Curriculum vitae – также документ, содержащий биографические сведения для соискания. Соискания чего? Да чего угодно. Скажем, внимания. Или сочувствия. Или снисхождения. Или должности.

Но какая у пишущего стихи должность? В жанре сurriculum vitae – это то, что случается в тайной жизни в формах жизни явной. Только и всего. Стихи из прежних тетрадей объединены под названием Унесенные веком. Размышляя, как построить книгу, пришла к выводу: а вот по ходу жизни и построить. Последовательность, она же противоречивость, составляют походку. Или поступь.

Стихи предваряют два текста. Один напечатан в 2002 году и принадлежит перу Зои Крахмальниковой, выдающейся женщины, религиозного писателя и мыслителя, последнего советского диссидента. Второй – радиозапись выступления на «Маяке» в 2008 году Евгения Евтушенко.

 

Евгений ЕВТУШЕНКО

Открытие

Я давний читатель Оли Кучкиной. Мне всегда нравились ее романтичные, чуть сентиментальные статьи. Она внесла в публицистику Комсомольской правды, в лучшие годы этой газеты, что-то свое, какой-то лирический, я бы сказал, аромат.

Оля и прозу писала, и пьесы. Она настолько мне всегда нравилась, я ее уважал и даже обожал, если хотите знать, просто как женщину, как писательницу, как журналиста. Она – одна из лучших шестидесятниц. Меня ее стихи поразили.

Вот я сейчас буду просто читать ее стихи, больше, чем говорить. Я не представлял, что у нас есть такой своеобразный тонкий лирик. Рядом. Не замеченный мною. Антологистом! Это открытие для меня было. Я всего-навсего в прошлом году – да не в прошлом, а в этом году! – открыл ее стихи.

А посмотрите, какие поэты о ней писали! Олег Чухонцев, Новелла Матвеева, Владимир Соколов, Владимир Корнилов, очень строгие к другим поэтам критики. Посмотрите, Володя Корнилов говорил: Это стихи, которые каждый должен читать один, про себя.Это особого рода стихи. Меня книга удивила и даже потрясла.

Во-первых, какой-то молодостью удивительной. Во-вторых, тем, что она ни на кого непохожа. Мы дико устали от проповедей, а теперь устаем от исповедей, особенно женских – женщины несут все свои беды и на нас обрушивают, да каждая еще громко, да еще с истерикой, по принципу выведения шлаков. Кажется, что у Кучкиной – другое. Она ни от чего не освобождается. Боль остается с нею, а вот как бы тень боли, дыхание, ветерок от этой боли достаются нам. И вообще она не навязывает себя. Наоборот, показывает себя нам как бы в перевернутый бинокль. Тут благородство. Это редкий случай. Я даже, по-моему, этого еще не встречал..

Вы представляете такое, если профессиональный поэт говорит такую вещь, что он этого еще не встречал! Она пришла и перевернула все мои представления о поэзии .Я думаю, что каждый поэт, если он поэт, приходит и переворачивает наши представления. Если он не переворачивает, он во втором или третьем ряду. Это Владимир Корнилов сказал еще в 1999 году.

А я, в общем, выпал из числа ее читателей, а теперь буду читать все преданно и трепетно, что она будет писать.

Я беженец, я без вести пропала,

заложница за ложный выкуп,

я тот солдат, кому из самопала

патрон последний на прощанье выпал.

Я тот старик гундосый и старуха,

что в доме престарелых позабыты,

с потерей вкуса, зрения и слуха,

за что, попавши под руку, избиты.

Я тот полковник, с жабьими очами,

снасильничавший тощую чеченку,

расстрелянная, брошенная в яме,

я им размазана кишками по застенку.

Убийца и убитый, соглядатай

всего, что на земле при мне творится,

я, молча в этой должности треклятой

смотрю, когда же небо отворится.

Гениальные стихи!

Отравила меня жизнь, отравила

Всякой дрянью из судков перекормила,

ну, а я-то что ж, совсем невиновна,

как дурак, глотать бессчетные говна…

Вот это слово, вправленное во множественное число, литературно даже звучит, почти красиво.

Я хотела быть, как все, и даже ближе,

а в то же время выше стать, а стала ниже,

перепачканные белые одежды,

перепорченные кислые надежды

Травит душу, мучит рвота как рота,

от солдатской вони мелкая икота,

что издевкой, что насилкой, все больно,

еще хуже, когда добровольно.

Быть участником пирушки постыдно,

повара в крови, что так очевидно,

раблюдовка раз от разу все хуже,

неужто это он и есть, последний ужин?

А как хочется, не можется напиться

из криницы чистой-чистой водицы,

в свежий ветер, как в тряпицу, обернуться,

от себя рвануться и – не вернуться.

Удивительные стихи! Класс! Вот так. А вы, женщины, думаете, что стареете. Никто не стареет, если не хочет. Я серьезно. Никто не стареет, если не хочет… О, это вообще гениально! Вот чему я завидую! Вот таким вот коротким стихам. Четыре строки! Это шедевр просто:

Я тебя выболела,

я тебя выблевала

после удара в живот.

Вот.

Вот это характер!.. А что мне делать, если я тут кулаком по столу? Можно его оставить, этот стук? Или это брак? А можно оставить?.. Это потрясающее стихотворение!

Я тебя выболела,

я тебя выблевала…

Вот так и надо нам, мужикам! Это пишется любимому человеку, который оскорбил ее. Это же ясно. Это не пишут какому-то, который вообще не достоин, чтобы волноваться оскорблением его. Потрясающе! Это шедевр просто. Это на уровне лучших стихов Цветаевой.

Да, есть женщины в русских селеньях. А вот тоже маленькое стихотворение, а какое чудное! Сколько здесь мысли, боли, чувства!

Приказ палить огнем был дан

по знаку Зодиака,

жить и впадать в самообман,

однако, против знака,

и, перепутав год и час,

любить тебя спросонок,

и помнить, что Господь не спас,

и плакать, как ребенок.

  Чудо! Я ее дам огромную подборку в Антологии… Какие стихи!..

 

unnamed

Календарь

Пришли мне пятого любовное письмо,

тридцатого скучала, как шальная,

мне снилась ссора давняя, больная,

случившаяся в день и год восьмой.

Составь словарь в касаньях рук и ног,

в неистребимой нежности и вере,

я не поверю краху и потере

смысл перечтя в строках и между строк.

Пришли, пожалуйста. Когда оно придет,

я у окна светящегося сяду,

конверт безмолвно предоставлю взгляду

и буду знать, что все наоборот.

Пришли!..

Пришли.

Кто там? Зачем пришли?

Я не пойму, какая в этом милость?

Я и читать, представьте, разучилась,

нагая и босая и в пыли.

Пришлите мне служебное письмо,

я разберусь, зачем вы приходили.

Тридцатого меня вы разлюбили,

на день девятый треснуло трюмо.

Чудо! Чудо!

Вскрывала грудную клетку,

вынимала обнаженное сердце,

протягивала в ладонях,

разглядывал так и эдак,

готовил профессиональный отзыв,

поскольку был профессионалом

и отзывчивым человеком…

* * *

Теперь свою рассказывает жизнь,

как анекдот, легко и беспечально,

обводит контур прежнего молчанья

без гнева, без тоски, без укоризн.

Обводит пальцем карту и чертеж,

сама себя обводит вокруг пальца

и в одеяльце трупик идеальца

на снег выносит и в промозглый дождь.

Теперь я вам легко, как анекдот,

перескажу себя и вас построчно,

мой пересказ, где точно, где неточно,

перечитайте задом наперед.

27 ноября 2005

* * *

Желчь застоялась и горечь во рту,

дом на ветру и тоска поутру,

время не с теми идет и не так,

власть негодяев у всех на устах,

власть набивающих ствол и мошну,

власть удушающих жизнь и весну,

общество в пудре, прыщах и парше,

уши сограждан в холодной лапше.

Скользкий лапшевник снимаю с ушей,

образ чужой прогоняю взашей,

времени мало, и дом на юру,

я не играю в чужую игру.

Малое время сочится большим,

в ушко игольное лезет аршин,

оба гундосят: прими, обними, –

словно сироты в последние дни.

Значит забрало опять доставать,

значит забрало, достало опять,

вроде войны или вроде чумы.

Мы это, Господи!

Господи, мы!

29 марта 2006

***

Вдруг в костре что-то вскрикнуло

голосом тонким, стеклянным,

словно склянка разбилась,

но там ничего, кроме веток.

Чей избыток страданья

проник в этот мир из того,

чей язык нам неведом,

неслышим, инак, нечитаем?

Безотрывно глядела

и слух напрягла до предела,

в ожиданье второго сигнала,

что откроет канал для канала.

Понапрасну.

Из мира иного

тиражами не тискают тайны.

Только веточка, малая флейта,

огоньками по нотам играла.

31 мая 2006

***

Жгу старый штакетник,

снедаема новым открытьем:

мой муж многолетний

является главным событьем.

Заборные лаги

заботливо он поправляет,

семейные флаги

на уличный взгляд выставляет.

Вся улица видит:

мужик настоящий, на славу,

не пьянь, что уставится в видик,

а там хоть трава не росла бы.

Топор с молотком,

и гвоздей полновесные грозди,

и мускул битком,

и послушные доски и гвозди.

И капли горячие

пота на коже соленой,

и снова я зрением зряча

невесты влюбленной.

Здорово, мой принц,

мне с тобою, как в старом романе.

Из солнечных брызг,

о, костер мой, что светит в тумане!

12 июля 2006

* * *

Жизнь непереносима –

когда счастье сменяется несчастьем,

и счастья слишком мало,

или оно слишком коротко,

и мучает непонимание

и одиночество.

Но стоит вам перенести

измену и разрыв,

предательство и утрату,

гибель близкого человека и гибель дома,

болезнь и бессилие, –

она видится прекрасной.

4 декабря 2007

* * *

Мне даны были волосы, ровно ночь,

а глаза даны были, ровно день,

чтобы воду в ступе с утра толочь,

в полдень тень наводить на чужой плетень.

Цвет моих желто-серо-зеленых глаз

был в ту вольную пору неуловим,

никакой любитель красивых фраз

не справлялся, по правде, с лицом моим.

Ни на чьей стороне, ни моей, ни их,

кругаля, кренделя, фортеля, вензеля,

нападал неверный и нервный стих,

Боже мой, как носила меня земля!

Но как весело было, ах, Боже мой,

под завязку набито любвей-людей,

да тянула ноша судьбы иной,

неразборчивый почерк: приду – владей.

Прояснялись знаки, до рези в глазах,

серо-желто-зеленых, без дураков,

начиналось с игры, как с петли в азах,

а петля захлестнула сильней оков.

Овладев, обалдев, овдовев, отдалась,

позабыв себя, потеряв лицо,

чтобы в них пропасть, отдалась во власть

буки-веди – смертельное слов кольцо.

18 января 2009

* * *

Модели Леты: Мандельштам и Модильяни.

Модели лета: ню, нагие девы-лани.

Край белый света: власть протягивает длани.

Прожить все это предстоит Горенко Ане.

Модели лота: сплошь стихи и сплошь картины.

Вдовою Лота – Анны путь, земной и длинный.

Ценой свободы и ценой отлова

два Гумилева,

младше Коля, старше Лева.

Подумать только,

сколько

стоит царственное слово!

Народ согбенный у казенного отверстья,

почти над бездной, в ожидании известья, –

губами синими шепча, чтоб были живы,

Горенко против палача.

Смотри архивы.

18 марта 2009

Стихи Ольги Кучкиной сложны. Они сложны своей почти невозможной концентрированностью. Они сложны тем, что насыщены и перенасыщены — переживаемым и пережитым. Порой тяжелым, как пытка, и потому уже не соприкасающимся с обычным словом. Обычное слово уже и не вместило бы такого страдания и такого сочувствия страждущему миру...

Новелла Матвеева, 1994

Родная Оля! Перечитываю и перечитываю твои страницы. Ты очень многое вдохнула в стихи – свое обнаженное сердце, странный мир… Это сейчас и мне помогает жить. Благодарю тебя.

Александр Володин. 11 августа 2000 года

Я хотел тебе сказать очень многое. Это удивительное выражение того, что вижу и чувствую, и это такое сочетание несочетаемого, такой порыв и такое удивительное выражение невыражаемого, такое вытаскивание того, чего нельзя сказать, поэтому так напряженно, так рвано, и это мгновения какого-то особого состояния! Иногда это удается, иногда нет, но чаще удается, и это какое-то совершенно новое дело. Во всяком случае я такого раньше не читал. Я коряво говорю, потому что невозможно сразу сказать. Это настолько талантливо, что надо читать второй, третий, четвертый раз, и это еще сильнее. Такая изумительная ересь, которую ты говоришь, что я просто поражен. Это высоко. Это потрясающе. Дай тебе Бог больше этого бреда, такого грандиозного. Это здорово. Олька, ты умница. Где ты достаешь, откуда из себя, каким напряжением сил?

Валентин Гафт, 2008

 

unnamed (1)

 

Сюжет нового романа знаменитой журналистки Ольги Кучкиной "Ты где!" за­кручивается туго: один из самых известных в стране писателей приглашен на встречу Первого Лица с интеллигенцией. А распрямится пружина стремительно и хлестко, больно зацепив и Первое лицо, и самого писателя, и его сына, журналиста радиостанции «Ухо мол­вы»...

Узнаваемо все: литературная тусовка, общественные нравы, способы сведения властью счетов со своими противниками. Не ду­майте, впрочем, что перед вами всего лишь политическая сатира, это жизнь: человеческая история, любовь, обманы, измены, предатель­ства — в жанре «несемейного семейного» романа.

 

"Отлично написано и чертовски увлекательно. Читал половину ночи и все утро. Вещь кажется настолько злободневной, что невольно начинаешь искать прототипы, и, только не найдя их, понимаешь, что это не блистательный фельетон, а истинно художественное произведение, лишь развивающее некие современные "готовности", как выражался Щедрин. Почти антиутопия..."

Александр Мелихов

***

Глава 24. Радиостанция

Сеня снял наушники, запустил пальцы в длинные шелковистые волосы, потянулся и расслабился. Его время в эфире кончилось, он свободен, как птица. Он и походил на большую птицу, со своими темными матовыми глазами и носом­клювом, пробившимся из рода Майзелей сквозь гены Перепелова, птицу, замершую на миг, прежде чем взлететь.

Миг миновал – он взлетел. Схватил свою холщовую сумку, запихнул туда уже не нужные бумажки, отдал через толстое звуконепроницаемое стекло салют режиссеру Лизе и покинул студию. Едва в коридоре он включил звук у мобильника, раздался рингтон. Любимый Джон Леннон вызывал на связь. Сеня знал, кто на связи. Но высветился номер главного редактора.

- Симон, зайди.

Косо переставляя ноги по неистребимой привычке косолапить, Сеня поплелся в кабинет к главному. Секретаршу тот принципиально не заводил, перехлестывая со своими демократическими привычками через край. Сеня толкнул дверь.

- Пришел.

Главный – привычная парадоксальная смесь перевозбуждения и спокойствия – сидя за столом и потирая густой седой ежик, у него и кличка была Еж, сказал, понизив голос, словно его могли услышать конкуренты:

- Колоссальная новелла, Симон. Есть маза заполучить супер­эксклюзив.

Он звал Сеню Симоном – его личный прикол. До сих пор ни о каких супер­эксклюзивах не шло и речи. Студент четвертого курса филфака, взятый на работу по знакомству, читал мировые новости, присматриваясь к высококачественной станции со всем ее блеском, а станция присматривалась к нему. Здесь каждый проходил свою школу, выдающийся талант Ежа заключался в абсолютно нестандартных подходах к сотрудникам, старым и молодым.

Ухо молвы Еж выстроил как самое что ни на есть популистское СМИ. Абсолютный приоритет Уха – слухи и сплетни. Но не бытовые, не модные, не из жизни Лолиты и иже с нею, а политические, социальные, гражданские. Обращаясь к экспертам и широко включая толпу, Ухо молвы держало в центре внимания аудитории наиболее существенные события, на родине и за рубежом, осуществляя прямую и обратную связь между населением и властью, воспитывая у слушателей, включая темных, вкус к политическому мышлению. Легко и играючи Еж выполнял добровольно взятое им на себя то, что он считал миссией интеллигента: развивать население. Пока другие бранили строй, опускали руки, приходя в отчаяние от замедленности исторического процесса, Еж весело и увлеченно, упрямо склонив к левому плечу свою серебряную голову, делал то, что считал возможным и необходимым для сограждан.

Сеню поразила речь Ежа, которую он впервые услышал на редационном совещании.

Ухо молвы, представлявшееся со стороны набором анекдотов, интриг, заговоров, от чего иные СМИ упорно открещивались – расхожие выражения: не-являясь-сторонником-теории-заговоров или не-веря-в конспирологические-версии, хотя кругом все только и делали, что ловили тайные ходы, угадывали секретное маневрировавние, плели свои и расплетали чужие интриги и заговоры, составлявшие политику, – Ухо являло собой тонко организованную структуру со своими идеалами, что звучало почти инфантильно, из той эпохи, не характерное для эпохи этой. Сениным соседом на совещании оказался парень, оседлавший стул, поставленный задом наперед, положивший на его спинку голую, как коленка, голову и подперевший ее красиво вылепленной загорелой рукой, с намотанным на ней множеством цветных веревочек.

- Жесть! – восхищенно воскликнул Сеня.

- Ты про Ежа? – с пониманием отозвался парень. – Он у нас такой, пафосный. Пока свободою горим…

- У лукоморья дуб зеленый… – пробормотал Сеня.

- Мой друг, отчизне посвятим… – стоял на своем сосед.

­ И днем, и ночью кот влюбленный… – гнул свое Сеня.

- Кот ученый, – поправил сосед.

- Я знаю, но влюбленный мне нравится больше, чем ученый.

Парень с интересом повернулся к нему:

– Ты кто?

- Я Арсений.

- А я Ираклий.

Так они познакомились. Сеня узнал Ираклия. По голосу. Получив возможность увидеть тех, кого он никогда не видел, а лишь слышал, он балдел от увлекательного занятия – соединения голоса с его физическим носителем. Не то, чтобы он отчетливо рисовал себе портреты лиц, чьи голоса доносились до него из эфира. Скорее, плавали туманные образы – в реальном воплощении не совпадавшие с действительными фигурами. Радиостанция виделась сказкой, где персонажи – оборотни. Елена Костина обернулась очень полной пожилой девушкой, а представлялась тонкой и юной. Марьяна Свешникова, звучавшая, наоборот, уверенной в себе матроной, притом обязательно смуглой, обернулась деликатной блондинкой. Четкие, определенные интонации Юры Малявина никак не сопрягались с его материализовавшейся физиономией: нос картошкой, плохие зубы, волглые глаза. Ираклий вел свои острые уличные репортажи бархатным голосом, с глубокими модуляциями, что каким-­то тайным образом соотносились с культурой даже не прошлого, а позапрошлого века, точно человек явился из тех времен, где ездили кареты, дамам целовали ручку, и если некий разгневанный студиоуз бросал в градоначальника бомбу, то и это отличалось возвышенностью и благородством, а не сопровождалось грубым матом, который приходилось запикивать. Никуда не торопящийся солидный господин, может быть, с бородой и усами, наблюдающий нравы улицы, а потом остроумно комментирующий их, – это был не Ираклий. Ираклий был брит наголо, плотный, ультрасовременный, то ли молодой, то ли средних лет человек, носивший на одной руке цветные фенечки и кожаную дырчатую перчатку на другой, джинсы с прорехами, кроссовки, не снимавшиеся ни летом, ни зимой, и наколку бабочки на шее, видимую при любом намотанном на горло шарфе, часто менявшемся. На станции его звали Ира, хотя в нем не было ничего женственного, напротив, бросалась в глаза мужественность.

Кто безусловно примагничивал Сеню к себе – это, разумеется, легендарный главный Уха Еж. На улице плюс шесть, все ходили в свитерах и куртках, а он ходил в одной и той же майке, в какой ходил и при минус шести. Можно подумать, что он ее никогда не снимал. Но это было не так. Сене успели донести, что у шефа имелись пятьдесят две оранжевых майки, и он менял их каждую неделю. Яркий трикотаж выгодно подчеркивал его атлетические формы, которые он при любой возможности качал в гимнастическом зале. В своем трикотажном прикиде он посещал брифинги, премьеры, приемы, и это пришлось принять, кому­-то с восторгом, кому­то сквозь зубовный скрежет, Еж не обращал внимания ни на то, ни на другое, а потом к его майкам и вовсе привыкли. Он победил. Нисколько не озабоченный ни битвой, ни победой. Кроме пятидесяти двух маек у него имелось двенадцать детей, от двадцати семи лет до года, от разных жен, со всеми он дружил, и его дни рожденья, которые он неизменно праздновал дома, не вмещали никого посторонних, только все родные друг другу, включая четырех жен двух старших сыновей, а также их пятерых отпрысков. Ежей должно быть много, поглаживая свой серебряный ежик, говорил он, довольный, и было похоже, что этот спортсмен не собирается останавливаться в своих матримониальных забегах. Строгие, вдумчивые глаза Ежа наводили бы на мысль о египетском фаюмском портрете, если бы Сеня знал, с чем его едят. В эфир главный выходил на равных со своими подчиненными. Но даже мало в чем разбиравшийся новый сотрудник информационной службы отмечал класс его программ. Юнца восхищал энергичный, ровный и неизменно вежливый тон, каким тот общался что с высокопоставленным чиновником, что с последним бомжом, никогда не разрешая себе ни раздражения, ни негодования.

И этот человек чисто товарищески обращается к нему: есть маза заполучить эксклюзив.

- Маза относится ко мне? – не поверил своим ушам Сеня, узнавший впервые о ситуации в Косово, о деле Буданова и афере в Bank of America и о десятках других сюжетов из бумажной ленты новостей и никак не умевший эти новости добывать.

- К тебе, к тебе, – заверил Еж. – Сядь.

Возле стола Ежа в разной конфигурации помещалось больше десятка стульев. На ближайший к себе он приглашал сотрудника самолично, остальные занимали места кто во что горазд. Сеня специального приглашения не получил и сел поодаль, превратившись в одно большое ухо – Ухо молвы. Как всякому склонному к мечтанию более, чем к действию, Сене было свойственно наложение сказки на жизнь. Радиостанция опять поворачивалась своей сказочной стороной, а жизнь – что жизнь, жизнь шла не так, как хотелось. Возможно, фокус состоял не в самой жизни, а в сениных впечатлениях от нее. Сколько он себя помнил, жизненные приключения причиняли ему страдание.

Наблюдательность и впечатлительность легко переводили его из состояния огорчения к состоянию надежды и от состояния надежды к состоянию огорчения. Сказка помогала. Он считывал знаки, цепляя мистическое там, где здоровые организмы гладко катались как сыр в масле, ни за что не цепляясь. Он не отличался болезнененностью. Что-­то касалось его души – не тела. Он таскал с собой блокнотик, куда заносил всякий песок, а после не мог разобраться: чьи­то имена, какие­то значки, какие­то строчки. На первом листочке значилось:

Запишите в записные книжки

адреса приветливых событий,

мрачных и унылых – не пишите,

сыщут вас, как миленькие, сами.

Персональная танка. А может, хайку. Он не различал. Хотя на курсе им читали о японской поэзии.

- Дело идет об интервью, какое ты можешь и должен взять, – с места в карьер взял фаюмский египтянин Еж.

- Я?! – вскинулся Сеня.

- Ты, – кивнул Еж.

- Почему я? Почему, допустим, не Ира?

- Допустить ты можешь, что угодно. Решаю я. Я намеревался взять сам. И уже попытался дозвониться. К сожалению, дома говорят, что его нет, а абонент трубку не берет.

- Это кто? – спросил Сеня, уже догадавшись.

- Твой отец, – подтвердил Еж. – Наш информатор сообщил о закрытой встрече группы писателей с Лидером. Среди приглашенных значится твой папа. Встреча, повторяю,носила сугубо конфиденциальный характер. Но!..

- Если она носила сугубо конфиденциальный характер, то… – начал было Сеня.

- Сынку, не лезь поперек батьки в пекло, – остановил его Еж. – Я не закончил. Но! Между твоим отцом и Лидером что­то произошло. И, возможно, твой отец, которому, насколько я понял, Лидер наступил на хвост, раньше или позже придет к мысли нарушить конфиденциальность, чтобы восстановить свое доброе имя и свой статус. Слухи все равно поползут. И твоему отцу захочется показать, что он не какая-­то там шестерка, которой можно указать на дверь, а тот, кем он и является в глазах писательского и читательского сообщества, со своими принципами и своим человеческим достоинством. Возможно, час икс наступит скорее, чем мы думаем. В чем задача? Задача в том, чтобы во что бы то ни стало первыми заполучить у него интервью. Пообещав, что пустим его в эфир по его отмашке.

Сеня замотал головой:

- Он не даст мне интервью.

- Это почему? – удивился Еж. – Он что, тебя не уважает?

Мозг у Ежа работал со страшной силой, Еж то и дело попадал в точку.

- М­м­м, – замычал Сеня, – м­можно сказать и так.

- Тем более, – уверенно подхватил Еж. – Тем более ты должен этого добиться. Во-­первых, ты зауважаешь себя. Во-­вторых, тебя зауважают коллеги. В­-третьих, тебя зауважает он. Читать годы и годы по бумажке мировые новости – тоже, знаешь, та еще карьера. Ты даже не представляешь, насколько изменится твоя жизнь. Вся – твоя – жизнь, – проспеленговал Еж, как на уроке русского иностранцам. – А с Ирой поговори, вызнай у него секреты мастерства. Но имей в виду: ни он, ни кто другой не должны знать о содержании нашего разговора, понял?

- Понял, – эхом повторил Сеня, не зная, на каком он свете.

- Технику тебе выдадут.

Зазвучал сенин мобильник.

- Взять можно? – школьником попросил разрешения Сеня.

- Разумеется, бери, – разрешил Еж. – Ты свободен. Иди.

Звонил Ира.

Ира был сениной подружкой.

Или Сеня – подружкой Иры.

Так вышло.

Поделиться: