Первая часть

Слово ПЕН-клуб существовало лишь на периферии вольного русского писательского сознания — как некое представление о свободной западной писательской жизни, в том числе о богатстве и о славе. Никто из нас, даже те, кто слышал это слово, понятия не имел о том, что ПЕН-клуб никакого отношения к такому представлению о нем не имеет. История — это такая вещь, которую узнаешь позже, чем она происходит. Лишь потом даже я узнал, что Голсуорси, Англия, 1921 год, что пробивались в эту организацию Горький, Пильняк и пр., но организация чем дальше, тем больше, опять без всякого представления о ней, становилась буржуазной, антисоветской, чуждой нам идеологически.

Когда, еще в СССР, к нам приехали президент Фрэнсис Кинг и наш впоследствии долгий друг, генеральный секретарь Александр Блок, я пришел в комнатку в Союзе писателей, предоставленную нам Героем Советского Союза Владимиром Карповым для этого заседания, и все еще озирались по углам — на наличие, как будто можно было спустя годы увидеть — микрофонов, которые давно заросли пылью. У некоторых был настороженный, у других агрессивный вид, но мы все еще не представляли того, что в этот момент случится. Расклад оказался для меня неожиданный, вот какой: с одной стороны, Советский Союз или не знаю, кто там за ним стоит, пошел на то, что Русский ПЕН-центр может быть организован, а с другой стороны — почему-то не раньше, а одновременно эмигрантская русская общественность тоже вышла с такой же инициативой. И на встречу делегации Международного ПЕН-клуба вышли не люди, а два списка. Они, как это ни странно, совпадали в пяти персонажах, одним из которых точно был Фазиль Искандер, точно Белла Ахмадулина, точно — Вознесенский, Гранин, возможно — Евтушенко, и вдруг оказалось — я тоже. Читая по-английски кириллицу, господа не понимали, в чем дело. И тут же возник базар, то есть два списка столкнулись. Кто настоящий представитель свободы слова, а кто — нет? Представитель героического «Метрополя» напал на Гранина за то, что тот выступил в кампании преследования этой свободолюбивой акции, что, по его представлениям, делало его недостойным членства в ПЕН-клубе. Пока я к этому прислушивался, я впервые ознакомился с Хартией Международного ПЕН-клуба — очень ясной и простой по сути, перевел ее для себя в одно положение, сформулированное еще Осипом Мандельштамом и даже, по-моему, не сформулированное, а процитированное из Есенина — «не расстреливал несчастных по темницам».

Господа продолжали не понимать суть разрастающейся разборки между двумя не различимыми для них лагерями, но одно, по-видимому, понимали: что собрание недостаточно цивилизованно для того, чтобы войти в мировое сообщество. Ведь воля Международного ПЕН-клуба была чрезвычайно доброй, особенно президент Фрэнсис Кинг хотел окрасить свое уходящее президентство таким достижением, чтобы русская литература, по праву считающаяся мировой, входила в состав ПЕН-движения. От себя могу сказать, что политики в этом было мало, гораздо больше было уважения к русской литературе как таковой. Между тем склока, плохо переводимая с русского на английский — как в ментальном, так и в буквальном смысле — разгоралась. Недоумение господ росло.

Я вдруг понял, что что-то надо делать. И я заявил: что, если человек подписывает Хартию ПЕН-клуба, следовательно, он согласен со всеми ее положениями. Если что-то у него было в прошлом, то по недоумению или недоразумению (хотя сам я так не считал). Но раз он подписал, то он раскаивается в том, что если что-то было, но уж с этого момента отвечает за свою подпись, как за подпись кровью. Наверное, я сказал это по-английски, потому что помню, с каким облегчением заулыбались и вздохнули господа. Эта стадия была пройдена. Значит, это был 1987 год. В 1988-м был Сеул, мировой Конгресс, на котором было принято всего лишь решение принять нас в семью ПЕН-клуба. В делегации были Евтушенко, Карпов, я и как герой — узник брежневских лагерей Низаметдин Ахметов, приехавший то ли из Австралии, то ли из Новой Зеландии. Решение было принято положительное.

.
Вторая часть

В 1989 году, в Маастрихте, городе, замечательном тем, что там погиб Д'Артаньян, тоже, кстати, писатель, раз мемуарист, было принято окончательное решение — в мае (по-моему, чуть ли не 27-го — это мой день рождения, можно проверить) — утвердить Русский ПЕН-центр. Поскольку для больших стран, имея в виду хотя бы США, мог быть отведен более чем один ПЕН-центр, то мы тут же начали торговаться в пределах все ещё не распавшегося СССР, что у нас страна столь многоязычная, что вам не хватит никакого количества ПЕН-центров, дайте максимальное. Нам в результате торговли выделили пять. Мы их раздали все еще республикам, не отпавшим от Советского Союза — Украине, Армении, Грузии и Средней Азии как таковой (имперский взгляд на всех четверых), но больше у нас просто не было в запасе ПЕН-центров.

По желанию Анатолия Рыбакова, он представил собранию решение Конгресса в Сеуле. Соответственно, он и стал нашим первым Президентом. Сразу возникли чисто советские проблемы, впрочем, на том же уровне, на котором они возникали в самом начале при обсуждении самой проблемы, как нас зарегистрировать. Неправительственная, общественная, международная организация — что это такое? Юридического пункта такого нет, значит, нас нет. В заслугу Рыбакову и Горбачеву следует поставить то, что мы были зарегистрированы в порядке исключения (кстати, именно таким образом у нас впервые зародилось британское судебное право прецедента, которое более не повторилось).

В заслугу Рыбакова входит также то, что он все-таки помнил, как открывать двери, и мы получили убогое зданьице в изумительном месте Москвы — между Сандунами и Трубной площадью, которое оказалось вполне историческим. Не знаю, что во-первых, что во-вторых, но в нем когда-то жил Борис Слуцкий и находилась Прокуратура РСФСР. И так под осевшие на стенах вздохи заключенных мы вошли в это помещение и стали в нем существовать, постепенно богатея то на телефонный аппарат, то на ксерокс, то на компьютер, обретая штат — из секретарши, бухгалтера и директора, уборщицы и даже инженера. Первым директором ПЕН-клуба стал сотрудник Иностранной комиссии Союза писателей Владимир Стабников. Мы никого не беспокоили, нас никто не беспокоил. Кого-то мы выручали из Среднеазиатских республик, где устанавливались свои режимы.

Время шло: принимались новые члены, выдавались членские билеты. Никто не мог понять — не кусочек ли это продолжавшего распадаться Союза писателей? Возникали обиды — почему одни члены, а другие — нет? Возник трафаретный ответ: — А вы подайте для начала заявление, что вы разделяете Хартию Международного ПЕН-клуба, и принесите две рекомендации от уже существующих членов ПЕН-клуба. — Как же так? — возмущались члены Союза писателей. — Эти уже члены, а мы нет. Приходилось говорить: вы же не подали заявление. Заявление рассматривалось Исполкомом (вот неудачное слово!) ПЕН-центра и принималось 2/3 голосов. Недовольство сохранялось. Владимир Войнович, например, возмущался так: — Что же это вы Василия Аксенова пригласили, а меня нет? — Я говорил: — Василий Аксенов сам пришел. — Войнович не сдавался. Почему-то он действовал не через Рыбакова, а через меня. Тогда я сказал на Исполкоме: «Ввиду того, что Войнович не умеет писать заявления, прошу принять его в члены ПЕН-клуба.» Оказалось, впрочем, что он имел на то свои основания, поскольку сам в ряду Горького и Пильняка ратовал в свое время за организацию Русского ПЕН-центра. Таких историй было немало.

Однако, к путчу 1991 года мы были все еще живы. В этот момент Анатолий Рыбаков получает некий грант в Штатах и уезжает дописывать очередную книгу, в связи с чем просит переизбрать его. Кандидатур на президента оказалось три. Большинство выбрало меня. Как ни странно, случилось это 19 августа 1991 года. Я отговаривался, как мог, учитывая, что и сам должен был уехать в Германию на двухгодичный грант и тоже рассчитывал дописать последний роман. Но меня заверили, что всё и без меня прекрасно обойдётся.

Я заявил программу: во-первых, мы попробуем сами зарабатывать на жизнь тем, что умеем, а именно книгами, и что следует организовать издательство при ПЕН-клубе. Воспользоваться обвалом путча, безработными редакторами и авторами и подготовиться к какой-то стабилизации рынка, на котором мы сможем выступить. А во-вторых, - опрометчиво заявил я, - я не допущу в ПЕН-клубе никакой склоки. Все были настроены мирно. Начали с издательства. Не хватало только денег и менеджмента. С помощью Владимира Стабникова, который уже пробовал себя в издательском деле, мы пригласили Михаила Каминского, который уже был главным редактором «Советского писателя» и имел большой опыт, попробовать организовать изначальную структуру издательства внутри ПЕН-клуба. Тогда же я предложил Каминскому программу из трех стадий, трех ступеней развития издательства.

Первая стадия — «Школа классики», где бы наши классики, входящие в школьный курс, были переизданы в дешевых доступных изданиях, но с новыми, соответствующими гласности, предисловиями и комментариями. Мы получили поддержку Министерства просвещения по этому вопросу. Думая, что на этом мы заработаем денег, второй ступенью этой ракеты должна была стать серия “My Best”, где бы члены ПЕН-клуба составляли тоже максимально экономичный сборник своих произведений на 25 авторских листах, выбирая любимую картинку на обложку, написав приветствие читателям, включая не только наших членов ПЕН-клуба, но и зарубежных, известных в России. В частности, я договорился с Гюнтером Грассом по этому вопросу, книжка такая вышла, тогда он еще не был Нобелевским лауреатом. С Ф. Искандером, Л.Петрушевской, Б.Окуджавой - эта серия пошла. «Школу классики» то ли кто-то перехватил, то ли она захлебнулась. В общем, издательство наше пошло. Сам я в этом издательстве выпустил одну книжку на собственные средства — «Вычитание зайца». Тогда много было прожектов и планов. Какие мечты охватывали нас с Владимиром Стабниковым — захватить соседний флигель, или двор, или подвал — всё отремонтировать, построить маниловскую мансарду. Даже мой друг, архитектор Александр Великанов был привлечен на прожект.

Но я забыл про свой второй пункт: что я при своем правлении не допущу свар и разборок. Размечтался однако. Вернувшись из Германии в начале 1994 года, я застал некую атмосферу какого-то сгущающегося зла. Я не мог понять, ни откуда оно идет, ни чем оно мне грозит, грозит ПЕН-клубу. Очень трудно было мне разобраться в этом. Обвинения шли как бы мимо меня — обвиняли директора ПЕН-клуба Стабникова и директора издательства Каминского. Наиболее инициативными членами оппозиции были Сергей Каледин и Наум Ним, хотя в принципе она состояла как минимум из 5-6 человек. Мне предлагали в конкретной форме «сдать» моих директоров. Поскольку я находился в отсутствии и руководил ими лишь на расстоянии, то я не счел возможной никакую форму предательства и заявил, что они выполняли мою программу, но выполняли в меру своего понимания. Оказалось, почва была очень подготовлена. Инициаторы чуть ли не ходили с подписными листами за свержение фиктивного президента Битова. Шла активная подготовка к моему свержению. Я был возмущен такими методами и стоял на своём до конца.

Дело закончилось Общим собранием, на котором все выглядело как 50 на 50, но я выступил с какой-то шекспировской речью, и, кажется, получилось 60 на 40. Вот уж не ожидал, что мне придется когда-нибудь расхлебывать такое... Выходя как бы триумфатором, я чувствовал себя опозоренным и оплеванным — так же, как приблизительно сегодня после похода в налоговую инспекцию. Но об этом, по-видимому, в 3-ей части. Так я проиграл оба пункта — мы потеряли издательство, и не просто склока, а извержение постсоветского вулкана произошло в Русском ПЕН-центре. Я не сдал своих и этим обязан тому, что Владимир Стабников, который вынужден был уйти все-таки из директоров, правда, без санкций, порекомендовал мне в генеральные директора Александра Ткаченко.

.

Записано Е.Турчаниновой под диктовку 23.09.09.