Творчество для меня самого – это способ сострадания людям. И если говорить о русской литературе, то для меня она определяется словом «сострадание». Ну как американская или английская. Поэтому я люблю Достоевского, но мои родные писатели – это и Фолкнер, и Диккенс. Они меня воспитали. Сделавшись человеком, получаешь не право на свободу или на счастье – а душу. И писать о человеке – значит рассказывать историю его души. Смысл и совесть литературы, её душа – это народ. О народности русской литературы замолчали, перестав испытывать сочувствие к человеку. Русское – ну это то, что нашкрябаем из классики… Почему? Это такое идеологическое задание: трагедия русского народа должна показываться, так сказать, оптимистической или дурацкой, бессмысленной… Но кто сопротивлялся и писал правду – это русские писатели.

У нас сейчас появилось очень много людей, которым стыдно за свой народ, которым стыдно за Россию, но мы жили и живём в трагическое время – и любое трагическое слово о жизни, оно вымарывается внутри нашей же среды. Почему же в 1990-х наша интеллигенция, дорвавшись до свободы, избавившись от цензуры, сама же и стала цензором? Свобода была объявлена в России как банкротство. Но это было и банкротство какого-никакого, но гуманизма – и никто не думал ни о людях, ни о человеке вообще, когда на свалку истории вместе с коммунистической идеологией выкинули советский народ. Солженицын выразил это словами: метили в коммунизм – а попали в Россию. А можно было сказать: выкинули на свалку истории советский народ – а разделили и обрекли на новые страдания русский. Но интеллигенция – российская, новая и демократическая, только получив свободу, видела себя властью или идеологической её опорой. Вот почему перестройка стала крахом интеллигенции. И нравственной революции не произошло. О человеке так и не вспомнили. Так ушла провинциальная интеллигенция, что была по сути своей народной – о ней не вспомнили в бедности её, как и обо всём народе. Не вспоминали и былой протестный гуманизм. Хотя бы гуманизм "Нового мира" Твардовского, например. Но ни личностей таких, ни такой по духу своему правдивой честной литературы в современной России не появилось – освободительный вал вынес, отхлынув, разве что дельцов. Новый культурный класс – оказался помесью дельцов и тех, кого Солженицын в советское время определил как "образованцев", то есть людей, считающих образование привилегией. Они быстро освоили новое медийное пространство – целиком идеологическое – став интеллектуальной обслугой власти. Эта обслуга, именно этот слой людей, ненавидит правду, потому что она – это разоблачение её же самой, устроенной и благополучной, иначе бы и не возникло из среды всего-то образованных людей своего рода привилегированного класса. Они не художники – но судят художников и хотят править своими мнениями в культуре… Они хотят быть не судимы властью со своей свободой – но судят власть… Они не причастны к народу – но судят его нравы, обычаи… И всё в страхе – увидеть свою негодность быть художниками, правителями, народом, то есть быть со всей Россией, которую не любят и не понимают как целое.

С одной стороны, у нас все ждут нового Толстого, но, с другой стороны, его никто не ждет на самом деле. Потому что если придет этот новый Толстой и скажет хоть что-то, вот откроет рот, ему тут же его начнут закрывать, залепливать.

Чернуха – это советское понятие, этим били по головам как раз русских писателей. Били бы и нового Толстого….

Сейчас таким же образом опять же русских писателей бьют по головам этим же понятием. Но на самом деле все, кто учили лгать, учили одному – это отказывать себе подобным в праве на сострадание. И мы говорим об одном – мы требуем сострадания всему народу. Вот это мы вправе потребовать, мы обязаны это потребовать. Есть такая вещь этическая – для меня она абсолютно очевидная, что вот я, допустим, и вы, допустим, мы обладаем правом слова, мы можем высказывать свои мысли, мы можем высказывать их на радио, на телевидении, в печати, я в книгах и так далее. И вот, когда ты обладаешь таким правом, а вокруг тебя, в общем, море бессловесное, то как ты будешь им пользоваться, во имя кого, во имя чего и так далее? Я считаю, что в этом смысле ты обязан пользоваться во имя, конечно, своего народа этим правом, безусловно. Литература, конечно, она шире, она сложнее. Конечно, мы не говорим о какой-то пропагандистской деятельности, замаскированной под художественное произведение – нет. Просто о народной жизни все должны иметь представление самое ясное, чтобы потом уже жить либо с чистой совестью, либо не с чистой совестью. Надо всегда понимать, как вокруг тебя живут люди, вообще твои ближние. Я не понимаю, когда говорят: в ваших произведениях мало света. Но я, во-первых, ничего не выдумываю. Во-вторых, меня судьба вела по этим всем местам. Если я очутился когда-то в больнице в приемном покое, где я провел пять лет и видел то, что видел и написал, что видел, то я отчитался за этих людей, за то, что они пережили. Тоже и с лагерями – я писал о том, что видел.

Что значило выжить вообще людям в России? Это энергия сопротивления – вот уж никто её и не подавлял. Оказалось не под силу подавить это сопротивление.

Но мы никогда не будем свободны как народ. Можно говорить об абстрактной свободе. А какую-то серьезную несвободу русского народа не замечать. У нас был сталинский геноцид, но мы не признали его национальных масштабов. Русские бесправны в России, в составе именно Российской Федерации. Российская Федерация…. Что это такое? Страна, где русские снова разделены, проживая в надуманных национальных республиках, у которых никогда не было своей государственности. Безусловно, не должно быть никаких национальных республик в составе России – а тогда не будет и национализма, ни русского, ни татарского, ни чеченского, ни кого угодно.

Вот в России, например, не возникло понятия нации – вот этого собственно, которое потом к фашизму, в общем-то, привело Европу. У нас возникло понятие народа в России. Не нации, а народа – вот этого общего, объемного, живого. Понятие это было, в общем-то, страдательное. Понятно, что народ – с одной стороны, это чернь, это такое представление другого времени. А в России утвердилось не понятие черни, а через культуру утвердилось понятие человека, то есть народа человечного, народа семьи.

Но сколько можно отворачиваться от его боли?

И это вопрос не к власти – а к интеллигенции. Потому что мышление тех, кто у власти – власть имущих – исключает именно сострадание.