28 января исполнилось 75 лет члену Русского ПЕН-центра с 1995 года, прекрасному поэту, прозаику, переводчику и незаурядному художнику, одному из основателей СМОГа - Владимиру Дмитриевичу АЛЕЙНИКОВУ. От всей души поздравляем нашего давнего друга и желаем «крымскому отшельнику» богатырского здоровья и не иссякающей творческой энергии на долгие годы!

К юбилею уже вышло несколько публикаций, вот одна из них: Генрих Кранц «Пока Джульетта бреется»: https://svpressa.ru/blogs/article/287541/

Предлагаем вашему вниманию предъюбилейное интервью: с Владимиром Алейниковым беседует Юрий Татаренко.

– Вы давно в основном живете в знаменитом крымском уголке – Коктебеле, где толпы отдыхающих. Живете, по сути, отшельником. Нет ли тут парадокса? В свое время Ленин говорил, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Заметили самоизоляцию-2020, слышали вообще о ней? Где проще выживать поэту – в мегаполисе или келье?

– В Коктебель я впервые приехал в мае 1964 года – и сразу же понял, что когда-нибудь буду здесь жить. Потом, в течение двадцати семи лет, часто приезжал сюда. Хорошо знал Марию Степановну Волошину, Марию Николаевну Изергину, старых коктебельцев волошинского круга, различных ярких людей – и творческих, и представителей свободолюбивой интеллигенции. Эти дружбы и знакомства оказались долгими и прочными. Постоянно живу здесь с 1991 года – тридцать лет. В Москву приезжаю лишь изредка. Толпы отдыхающих – остаются где-то в стороне и вовсе не мешают мне, я их просто не замечаю. Я не курортничаю, а работаю. Затворничество – давно привычное для меня поведение и состояние. И – надёжная защита от всевозможных нынешних безобразий. Это не значит, что я изолирован от мира и словно обитаю в какой-то келье. У меня есть семья. Иногда меня навещают друзья и знакомые. Несмотря на моё богемное прошлое, человек я домашний. И привык именно так, в отдалении от суеты,  жить и работать. Стадность – не для меня. Общество – может меня сознательно замалчивать. А если когда-нибудь спохватится – вспомнит обо мне. Моя личная свобода – повсюду со мной. И самим собою остаюсь я в любых обстоятельствах, всегда. Сейчас, из-за коронавирусных запретов и ограничений, как и прочие жители нашего посёлка, нахожусь я на самоизоляции. Выживать поэту – везде непросто. Но выживать – надо. Если сохранён дар. Если, к тому же, есть драгоценная возможность – жить независимо и постоянно работать.

– Говорил ли кто-нибудь, что вы поразительно похожи на Волошина, легенду Коктебеля столетней давности. Как к этому относитесь? Находите ли нечто общее в жизни и творчестве Волошина и Алейникова?

– Разумеется, меня пытались разные люди сравнивать с Волошиным, находить внешнее сходство. Но это – поверхностное суждение. На Волошина я не похож. Если что и есть общее – это половина казацкой запорожской крови и у меня, и у него. Жизнь и творчество – разные. И судьбы – разные.

– Официально объявлено о грядущей реконструкции набережной в поселке. Какие ожидания у вас в связи с этим? Стройплощадка у самого моря – это может быть «всерьез и надолго». Какого памятника не хватает Коктебелю, по-вашему?

– Разговоры о реконструкции коктебельской набережной ведутся давно. И станет ли это реальностью – вопрос. Памятник здесь можно поставить – молодой коктебельской свободе крылатых шестидесятых в условиях советского времени.

– Вы прожили ровно три четверти века. Есть ли у вас любимый вальс, чей размер – тоже три четверти?

– Три четверти века – это много или мало? Надо постараться ещё пожить, чтобы многое высветлилось и прояснилось. Чуковский совершенно правильно говорил, что писателю в России надо жить долго. С возрастом, пусть и с некоторым запозданием, в новом столетии приходят и внимание современников, и понимание. Впрочем, этого было у меня вдосталь и в молодые годы, в среде нашего андеграунда. Тогда меня в Отечестве не издавали. А известность и даже слава – были. Само время было другим. Люди были отзывчивее, доброжелательнее, чем сейчас. Поэтов своих, особенно неофициальных, любили и ценили. И страдальцев – а было у меня в прежнюю эпоху столько сложностей, неприятностей, гонений, что перечислять это не хочется, – на Руси всегда любили и помогали им. Трудной была эпоха – но и хорошего было тогда немало. Есть что вспомнить. Любимых вальсов у меня несколько. Называть их не стану. Перечень их нежданно может и возрасти.

– С высоты своих 75 лет какой совет дали бы нынешним молодым литераторам? Писать «меньше, да лучше», если вновь вспомнить вождя мирового пролетариата?

– Никаких советов молодым литераторам давать не буду. И тем более – учить их жить. Гумилёв однажды сказал Ахматовой: «Аня, если я когда-нибудь кого-нибудь буду учить жить, ты меня сразу же отрави». Он правильно всё понимал. Всевозможные псевдоучителя жизни есть и теперь, к сожалению, да только проку от них нет никакого. И советчиков развелось многовато. Какие-то мастер-классы устраивают. Зачем? Кто их проводит? Они что, звёзды литературы? Это не так. Разве можно кого-то научить писать? Сплошной литературный институт, да и только. На поверку – чушь и бессмыслица. Писать меньше, да лучше, или больше – это уж как у кого получится, насколько дыхания хватит и способностей. Дело не в количестве, а в том, литература это или заурядная писанина.

– Осенью прошлого года навещал вас. Помнится, вы посетовали, что не оцифрован ваш большой личный архив. Какие-то подвижки планируются в этом году?

– Я вовсе не сетовал на то, что не оцифрован мой архив. Говорил я о том, что надо приводить в порядок множество моих неизданных текстов разных лет, стихов и прозы, поступательно перепечатать их, внести в компьютер. На это нужно время. А сделать это могу только я сам. В годы прежних моих бездомных скитаний, в семидесятых, утраты моих текстов были велики и частично невосполнимы. Но внушительный свод этих писаний всё-таки сохранился. Некоторые важные для меня вещи – уцелели. Нередко – чудом. Иногда – знакомые, которые сберегли мои бумаги, уже через десятилетия возвращали их мне. Изрядную часть давних стихотворений и поэм восстановил я по памяти здесь, в Коктебеле, когда у меня открылась вторая память, как я её называю. Так вот, поступательно, собирался весь массив моих текстов, которым пора заняться. В общей сложности – это несколько больших томов. Сожалеть и вздыхать об утраченном – не хочу. И не такое в прежнюю эпоху бывало. Хорошо, что выжил. Жертвы, замечу, полезны. Но не в таком количестве, как у меня. Да что поделаешь! Слава Богу, есть живые свидетельства многолетней моей работы. Понемногу начал разбирать сохранившиеся рукописи. Надеюсь, когда-нибудь издадут хотя бы часть этого добра.

– У вашего покорного слуги есть такие строчки: «Писать стихи со словом «Путин» можно – другой вопрос, кто будет их читать?» Прокомментируете?

– Надо писать такие стихи, которые кто-нибудь, пусть и не сразу же, а через какое-то время, всё-таки будет читать. Хлебников давно сказал об этом в стихотворении «Ещё раз, ещё раз я для вас звезда…»

– В предъюбилейный год у вас было довольно много журнальных публикаций – в «Крещатике», «Интерпоэзии», «Звезде», «Неве», «Детях Ра», «Зинзивере», «Семи искусствах», «Юности», «Слове-Word», «Эмигрантской лире», «Нижнем Новгороде», «Зарубежных записках», «Сибирских огнях», «Камертоне», «Новом свете», «45 параллели», «Сетевой словесности», «Доне»… В новом году не намерены снижать темпа?

– Дело не в темпе. Так нынче получается. Текстов – и стихов, и прозы, – у меня много. При советской власти меня четверть века не издавали на родине. И меня тогда знали, как одного из основных героев нашего отечественного андеграунда и одного из основных авторов самиздата. Нелегко было десятилетиями выдерживать груз множества неизданных произведений. Ведь работал я и в минувшие годы постоянно, несмотря даже на самые сложные обстоятельства. Поэтому пусть теперь, в новом столетии, публикуют мои вещи и в бумажных, и в интернетовских изданиях. Я это заслужил. Читатели у меня – есть.

– В вашей первой подборке-2021 прочел, что вам не дают покоя «затерянные в роздыхе удачи». О чем речь? Какая из этих потерь невосполнима?

– Вы исказили строку моего стихотворения. Надо так: «Сумел бы я и нынче наверстать затерянное в роздыхе удачи – да ей страницы легче пролистать, а быть неизъяснимою – тем паче». Здесь всё понятно. А нечто важное для меня – пусть остаётся тайной.

– Вторая цитата – оттуда же: «Книга есть на земле, что мудрее зеркал». Вопрос мой, возможно, наивен: такая книга – одна-единственная?

– Пусть современники догадаются, что это за книга.

– Бог троицу любит – поэтому процитирую вас в третий раз! Вы рады тому, что «ветер, веющий с полей, наполнит наши кубки над рекою». За что поднимете свой кубок?

– Река, о которой говорю я в этом стихотворении – скифский Пантикапес, теперешний Ингулец. На его берегах, в Кривом Роге, на Украине – моей Великой Скифии – я вырос. За что мне поднимать мой кубок? За то, чтобы

тот бред, который сейчас происходит на Украине, закончился. Мой родной дом в Кривом Роге, дом, где я столько всего написал, полностью разграбили нынешние фашиствующие мерзавцы. Исчезли сотни отцовских картин – а он ведь был замечательным художником. Исчезли многолетние, важнейшие мамины записи – а она была выдающимся педагогом. Пропал весь наш домашний архив – рукописи, письма, фотографии, книги. Вырубили наш сад.

Растащили из дома абсолютно всё. В довершение бесчисленных безобразий – какой-то местный наглый торгаш этак запросто отнял у меня дом, хотя есть на дом и на участок у меня все документы. И никто из земляков, годами усиленно афишировавших любовь и уважение ко мне и к моим писаниям, ничем не помог мне. Один из местных журналистов опубликовал в газете статью «Сохраним для потомков дом поэта», но его призыв не услышали. Так вот родина, руками негодяев, отблагодарила моего отца и меня за то, что мы оба всю жизнь воспевали её в нашем творчестве. Некуда мне теперь ехать. Да и опасно. Мне и в прежние, домайданные годы открыто угрожали расправами. Видимо, считают меня москальским писателем. Хотя, в отличие от местного разношёрстного населения, происхожу я из древнего казацкого запорожского рода. Как и Гоголь, и Алексей Константинович Толстой, и Ахматова, и Нарбут, и Зощенко, и Катаев, и некоторые другие русские писатели. Больше нет былого рая. Всё хорошее из прежних лет, связанное с моей родиной, – осталось лишь в памяти. Даст Бог, я ещё напишу об этом. Недавно один мой земляк прислал письмо с новостями. На Украине вовсю идёт украинизация. С 16 января в сфере обслуживания следует говорить только на мове. С июля запретят издание книг на русском языке. Потом дойдёт очередь до газет. Деградация населения от этого ускорится. И появится ли у людей свет на их пути – вопрос, пока что остающийся без ответа. Горько и тяжело осознавать, что продолжается на Украине сплошное разрушение всего разумного. Когда начнётся созидание? Никто не знает. И всё-таки надежда на это – есть у меня.

– Ощущаете ли такую субстанцию, как «предстихи»? Из чего она состоит?

– Что это за субстанция? Ну и словечко! Может быть, состояние – перед появлением стихов? Состояния такие – бывают разными. Иногда – приходится намучиться, прежде чем напишешь несколько строк. Иногда – почему-то маешься. Иногда – ждёшь, покуда не ощутишь особый зов, не услышишь необходимый, первоначальный звук, за которым потом сама выстроится вся музыка. В любом случае – нужен некий личный опыт, что-то всерьёз пережитое, чтобы возникли стихи.

– Что помогает вам «домолчаться до стихов»?

– Помогает – умение ждать. Давно уже ставшее у меня настоящим искусством.

– Когда стихи написаны, что происходит сразу после этого?

– Мало ли что происходит! Иногда сразу понимаешь, что написал серьёзное, достойное стихотворение. Порой – необходимо какое-то время, чтобы самому понять то, что написал интуитивно, в трансе, в порыве. Бывает – усталость чувствуешь. Но нередко – и радость. Для меня всегда важен сам процесс написания вещи, движение речи. Написанное стихотворение я могу отложить в сторону – и надолго забыть о нём. В нужное время – оно само напоминает о себе. Мыслю я книгами, циклами. Когда я пишу книгу, то живу словно в особом измерении. Свои стихи и прозу я не разделяю. В моей прозе тоже вдосталь поэзии. На то она и проза поэта.

– Как различаете хорошие стихи и не очень? А хорошие и великолепные?

– Для этого есть чутьё. И – опыт.

– Что относите к системе табу в литературе – и искусстве в целом?

– Конечно, есть некоторые табу. Потому что в литературе и в искусстве необходимы порядочность, благородство, человечность. А вседозволенность – сомнительное, уродливое и вредное порождение нашего затянувшегося как бы времени, напрочь лишённое долговечности и ясного, целительного света.

– Давно ли ваш читательский интерес переходил в читательский восторг?

– Мой читательский интерес – весьма избирательный. А мой читательский восторг – довольно редок. С возрастом повышается требовательность – и к самому себе, и к тому, что я читаю.

– Необходимые составляющие поэта – любовь к языку, чувство прекрасного, наблюдательность, отзывчивость. А что ещё?

– Дар.

– Как вы думаете, возможна ли интеграция писательских сообществ – СПР, СРП, СПМ, МСПС, ПЕН-центра и других? Когда, на какой платформе? В конце прошлого года учреждена Ассоциация союзов писателей и издателей, ее возглавил молодой прозаик Сергей Шаргунов, главред журнала «Юность». Каковы ее перспективы, как вы полагаете?

– Наверное, трудно отдельные писательские организации, каждая из которых – словно некое воинское подразделение со своими правилами, интересами, пристрастиями и прочим, объединить в огромное войско. Такое под силу, пожалуй, только лидеру уровня Чингиз-хана. Посмотрим, что получится в итоге. В нашей стране всё бывает. В том числе и чудеса.

– В людях поселился страх заболеть коронавирусом. А какая зараза страшнее – вирусы наживы, равнодушия, бездарности?

– Предательство.

– Лучший способ монетизации литспособностей?

– Не понимаю, о чём вы спрашиваете. Мне, в мои годы, с моими несомненными заслугами перед отечественной словесностью, признанными современниками, за изданные книги и за журнальные публикации никаких гонораров не платят. А если, довольно редко, что-то всё-таки платят – это символические суммы. Живу я в основном на пенсию. Да и то налоговики четыре раза отбирали у меня пенсию за многие месяцы, из-за крохотных гонораров. Приходилось приносить им справки, объяснять, что я нигде не работаю, что я писатель, что это скромные гонорары. На это налоговики заявили, что, если бы я подрабатывал дворником, то пожалуйста, а писателям – не полагается. Вспоминая название одной телепередачи, грустно говорю: такие времена!..

– В списке авторитетов современного общества поэтам отводится «…надцатое» место. Как относитесь к этому?

– На какое бы место современное общество не отодвигало бы поэтов, настоящая поэзия будет жить всегда.

– Что можете простить талантливым коллегам – пьянство, лень, невежество, эгоизм?

–  Я столько всего в жизни прощал моим коллегам, что осталось только обрести ореол святости. Коллеги от этого – не изменились.

– Что любите и что не любите?

– Суровый вопрос. Люблю – то, что люблю. Не люблю – то, что не люблю.

– Насколько сильно ваше чувство азарта?

– В молодости это чувство было мне хорошо знакомо. В зрелые годы стал я более сдержанным человеком.

– Приведите пример своего спонтанного поступка!

– В шестидесятых, в Сухуми, вдруг, чтобы проверить себя на прочность, заплыл в море, в сильнейший шторм. Часа три не мог выплыть. Но чудом выбрался на берег.

– Поэзия это метафоры, неологизмы, афористичность, авторская интонация – а что еще?

– Я уже говорил об этом в одном интервью. Поэзия – это крылатое горение.

– Помечтаем. Приглашает вас президент России и спрашивает, чем помочь. Что ответите?

– Никто никогда никуда меня не пригласит и ничем не поможет. Всю жизнь я надеюсь только на самого себя

– Писательское счастье – это ежедневное вдохновение или любовь миллионов?

– Откуда возьмётся это ежедневное вдохновение? Да ещё и любовь миллионов? Что это за мифическое писательское счастье? Жизнь писателя – это дар, огромный труд, мучения, сомнения, терзания, редкие радости. Это путь, который надо пройти с достоинством, выжить даже в самых сложных обстоятельствах, суметь сохранить дыхание родной речи, продлить её возможности – и, преодолев бесчисленные испытания, всё же победить.

– Какие книги вас изменили в детстве?

– Некоторые книги – помогли мне стать самим собой.

– Представьте: летят в самолете прозаик, поэт, драматург, переводчик, критик. А на всех только два парашюта. Кому бы их выдали?

– Это уже почти анекдот. Пусть все эти литераторы крепко держатся друг за друга и прыгают с двумя парашютами. Авось благополучно приземлятся.

– Почему писателям-профессионалам не платят госстипендию 30 000 в месяц?

– Спросите об этом у властей.

– Приведите пример удачной экранизации. Я бы прежде всего назвал военные истории – «Звезда», «В августе 44-го». А вы?

– Более-менее удачные экранизации были, наверное. Затрудняюсь назвать что-то конкретное.

– Прилепин считает, что Водолазкин достоин Нобеля. А вы так о ком сказали бы?

– Многие понимающие современники считают, что я давно заслужил эту премию. Кстати, осенью мои доброжелатели, среди которых были и серьёзные издатели, снова говорили о том, что надо выдвинуть меня на Нобеля. Если хотят – пусть выдвигают. Ещё в 1996 году были разговоры об этом, даже информация в печати появлялась. Но следует помнить, что эта премия – прежде всего политика. А я политикой никогда не занимался. И вряд ли нобелевский комитет прозреет и дорастёт до понимания моей поэзии и прозы.

– Видите ли вы региональных авторов, способных продолжить ряд классиков – Шукшин, Вампилов, Астафьев, Распутин?

– Таких авторов я не знаю.

– С точки зрения поэта – что такое оптимизация усилий?

– Чьих усилий? В какой области – оптимизация? Расплывчатый вопрос. Надо бы спросить поточнее.

– Современный человек станет абсолютно беспомощен в быту, как только отключат электричество. Вам не страшно думать о такой перспективе?

– Когда в прежние годы в Крыму нередко отключали электричество, я зажигал свечу или керосиновую лампу – и работал. И беспомощным себя вовсе не чувствовал. Хорошую школу прошёл, закалился, полезный опыт обрёл.

– Что чувствуете, когда известные люди становятся героями криминальной хроники? За решетку угодили футболисты Кокорин и Мамаев, актер Ефремов…

– А что я могу чувствовать? Этим людям надо было вести себя по-человечески.

– Если бы встретили сейчас себя молодого, что сказали бы, от чего отговорили бы?

– Ничего не сказал бы – и ни от чего не стал бы отговаривать. Что было – то было. Значит, суждено было сквозь все испытания пройти.

– Графоман – кто говорит: «Пишу не хуже других!» А для вас это кто? Чем опасно сообщество графоманов?

– Они существовали и существуют в любые времена. Говорить о них – нет смысла.

– В известной строчке Заболоцкого «Душа обязана трудиться!» на какое слово ставите ударение?

– Ставлю ударение на всех трёх словах.

– Какие события рифмуются в вашей жизни?

– События в моей жизни и рифмовались, и выглядели белым стихом, и верлибром, и даже прозой.

– Лучший способ распространения стихов – это?

– Написать достойные стихи. А читатели, рано ли, поздно ли, найдутся. Тогда и начнётся распространение.

– Стихи – автопортрет поэта или портрет эпохи?

– Стихи – это прежде всего настоящие стихи. В них – синтез, концентрация всевозможных деталей, примет, компонентов. Именно поэтому в них есть и автопортрет поэта, и портрет эпохи.

– Почему сейчас нет мощных поэтических группировок, какими были СМОГ или «Московское время»?

– Потому что каждому времени – свои песни. «Московское время» мне малоинтересно. Слишком уж оно практичное, пристроенное. А наш СМОГ – это и драматизм, и трагизм, и – в творчестве наиболее одарённых участников нашего содружества – новизна, продлевающая жизнь речи. Следует подчеркнуть, что СМОГ – не какая-то там группировка, с выпивоном, разговорами об искусстве и чтением стихов, а именно творческое содружество.

– Кому из режиссеров доверили бы экранировать вашу прозу?

– Феллини – уже нет. А больше – некому.

– Лучшее начало творческой встречи с читателями – это… ?

– Почувствовать, что тебя понимают.

– Поэтические турниры – профанация поэзии или расширение читательской аудитории?

 – Это разновидность шоу.

– Умножать красоту – единственная задача искусства.

– Почему так вот, с места в карьер, именно умножать? Вначале постарайтесь её сохранить.

– Русский язык стремительно меняется – в него активно приходят заимствования, смайлики, новые грамматические конструкции. К чему это может привести?

– Русский язык универсален и непобедим. Всё он перемелет, всё ненужное отбросит – и выживет. Это основной язык человечества, на основе которого были впоследствии созданы прочие, искусственные языки.

– Писатели идут в политику – скажет ли им спасибо русская литература?

– Литература и политика – разные области. В настоящей литературе – правда. В политике – ложь. Разве за это кто-нибудь скажет спасибо?

– Вопрос о неоднородности культурного зрительского сообщества. В театрах и филармониях аншлаги – в отличие от выставочных залов и мест, где проводятся литвечера. Как приобщить к поэзии театралов?

– Минувшей зимой у меня был творческий вечер в Москве, в Новом пространстве Театра Наций. Большой зал был битком набит людьми. Устроители радовались: аншлаг! И слушали меня замечательно. А после чтения ко мне стояла длинная очередь моих слушателей и читателей, с моими книгами в руках, желающих, чтобы я подписал им книги. Той же минувшей зимой состоялся мой творческий вечер и в музее Зверева, великого художника, давнего моего друга. И снова зал был полон. В последние годы на людях читаю стихи я редко. И читать стало мне трудно. Понимаю, что хотя бы изредка читать стихи людям надо. Хорошо, что есть в наше время и слушатели, и читатели, и знатоки стихов. Поэтому оба вечера стали радостью для меня.

– Ваш самый счастливый год?

– 1962 год. Тогда, в шестнадцать лет, стал я писать стихи, которые были именно моими, сразу же узнаваемыми, полнокровными, наполненными щедрым светом и новизной изъяснения. Их было много. И они доселе не изданы. Но они – живут. И когда-нибудь, надеюсь, будут изданы. Как и прочие мои неизданные вещи разных лет – стихи и проза. Вспомним Бунина: «Молчат гробницы, мумии и кости, – лишь слову жизнь дана: из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь Письмена. И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бессмертный – речь».