Не рассказ в стихах; не путешествие в прошлое; не настоящее сегодня. Есть что-то другое, что делает поэму поэмой, а не просто большим стихотворением. Но что?

Два года назад я случайно, незапрограммированно очутился в непрошенном, нежданном месте. Четырнадцать километров от Костромы, село Саметь. Берег Волги. Церковь, где служил мой прадед-священник. Дом, в котором жил с женой и дочками. И всё. Я знал, что он погиб перед войной в костромской ЧК, его забрали по доносу. Кроме одной-единственной фотографии (и письма), у нас ничего от него не осталось, даже могилы. Архивы были уничтожены. Какие-то смутные семейные предания и церковь вот стоит. Как написать об этом? Поэма, повторю, не есть рассказ. Не имеет значения складывать события в строки, это не поэзия. Приехал, увидел, подумал… Фотография, на которой… Нет, невозможно. Но и не написать об этом было невозможно тоже.

Есть такой технический фокус, пустить на самотек. Когда заходишь в тупик. Тогда место, на которое время само всё поставит, и будет единственно точным. И я забыл обо всем этом, да тут еще случилось несчастье. И вот Петербург, осень, кладбище, поминки… Снова истории... Чьи-то голоса, реплики. Шум в голове… Ты словно выпадаешь из времени, а когда возвращаешься, пишешь. Драматическая вещь, ведь мы не понимаем значение человека в нашей жизни, пока не потеряем его. На этом история могла бы и кончиться, если бы не написанное. Оно как будто было продолжением. Но чего? И я вспомнил про Саметь. Так неоконченная история фотографии и прадеда нашла свое место.

Не ты пишешь, но тебя пишут, как был точно сказано.
Дело оставалось за кодой.

Потому что поэма всегда не только о прошлом и не только о настоящем. Время не есть они, это иллюзия; проекция субъекта; та же клетка разума. Оно всегда между, а поэма, значит, всегда о промежутке. И сама такой промежуток. Это форма отношения: между настоящим и прошлым. Рама, на которой эти струны натянуты. Их звук и гул. Но любой нисходящий поток в поэме есть одновременно восходящий; значит, не только прошлое/настоящее, но будущее; не память, но Саметь; когда нет времени, остается музыка.

1

Я помню эту карточку с тех пор,
как помню сам себя.
Она стояла в комнате у мамы.
Вот прадед, отец Сергий:
ряса в горчичной сыпи
— сельский священник.
Вполоборота матушка
(на плече ладонь лодочкой).
Он смотрит прямо, она
чуть в сторону.
Строгие, сухие лица.
И темная портьера за спиной.

Я и теперь помню
каждую складку.

А через месяц —
донос,
арест.
Расстрел.
Поп, священник!
«Украл ведро картошки».
И нитка распустилась.
Не стало матушки Екатерины.
Исчезли поповские дочки.
Разорили церковь.
И только на карточке
ничего
— как будто они
смотрят в другое
будущее.

В наше время
моя мама отыскала их.
Каждый год навещала.
Говорила:
«Поеду-ка я к тетушке из Южи».
«Давно не была я у тетушки из Шуи».
«У тетушек Нины и Ани из Плёса».
«У тетушки из Ки-неш-мы».
Пока последняя из них не умерла.
Так карточка попала к нам.

Я увидел ее снова
совсем недавно,
когда разбирал вещи.
Теперь это было зеркало.
Нос и рот, брови,
глаза и даже его руки
— были моими.
Одно лицо! только
борода и ряса.
Как затемно встали;
переправу и как
тряслись на подводе;
жирных грачей на пашне
и фотографа, который
всё отводил взгляд
— я мог это представить.
Но в тюремном подвале?
Или на допросе
— человека с моим лицом?
Священника?
Нет, нет и нет.
Ведро мерзлой картошки.
Я и теперь слышу,
как она стучит по доскам.

А то село на Волге называлось
— Саметь.

2

а теперь из уважения к усопшему
прошу всех присутствующих выключить телефоны.

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

(десять часов, а такая темень, и как они живут в этом городе… — нет, здесь все время прямо и налево к воротам — и у цветочного магазина остановите, пожалуйста)

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

…и лодка вплывает в часовню.

(здесь не надо, вы мешаете, проходите внутрь — простите, а где можно свечку? — цветы, цветы сначала положите)

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

…и лодка тонет в цветах.

— А теперь родные и близкие могут попрощаться с покойным… Так. Прошу вас, мужчины, когда соберут цветы и венки, возьмите в ногах два шурупа, ими надо прикрутить крышку. Там, где голова, пусть возьмут двое. Автобус ждет вас на улице.

..и лодку волокут по кирпичной воде города.

(все почему-то усатые, вы заметили? — и ни одной женщины — пузом чуть венки не свалил ваш батюшка — …а всё мать: музыка, музыка; мог бы стать великолепным физиком — …шестьдесят лет вместе, господи, шестьдесят лет вместе… — кто-то знает, там курить можно?)

«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны...»

…и лодку выносят на берег.

(а где голова, с какой стороны? — нет, что и говорить, место удобное — ладно, тогда вы здесь, а мы с этой — готовы? — взяли)

«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть...»

…и лодку опускают на дно.

(нет, но почему она не пришла, ведь он столько для нее сделал! — тише, тише — крест, крест давайте!)

…и волны земли захлестывают лодку.
Она тонет.
......................................

(и рюмку, пожалуйста — вот так, а сверху хлеб — какая хорошая фотография — нет, не ждем, давайте без них — у всех налито?)

— Знал он и успех, и творческие взлеты…

(мне тоже водки — вот моя рюмка — всё-всё, достаточно)

— …и предательство учеников. Но всегда был отзывчивым, добрым человеком. Для всех нас, его коллег и учеников, родных и близких это большая потеря.

(а это, я забыла, как называется? — кутья? — да, точно)

— А я хочу выпить за физика. Отец в музыке сделал открытие, потому что у него была голова физика.

(да потому что отказался писать об этой бездари — и всё, двери ему закрыли, вы же знаете, как это у нас бывает — да, независимый был человек, неординарный, неуживчивый — светлая ему память)

— Когда он взял меня к себе, он сказал — я дам тебе отмычку, не нужно таскать всю связку. Но исполнители, вы же знаете — «А зачем мне это?», «Да я лучше по-старому…»

(…я тот год хорошо помню, мы тогда в Петрозаводске жили, а он вдруг уехал в Ленинград — буквально на голое место, и все из-за одной встречи — …но всегда заботился, всегда как отец родной… — да ерунда, говорит мне, твоя книга! успокоил… — военное детство, голод — …и всегда высокую планку, всегда по максимуму — как, вы говорите, имя этой девочки? которая в Венской Опере, ученица? — ...доску на аудиторию мемориальную, заявление прямо завтра же, не тяните — постойте, вы уже уходите? — да — я провожу вас)
......................................

— Следующая остановка Адмиралтейская. До Адмиралтейской троллейбус.

— Они там каждый год собирались. Снимали дом на море, съезжались — тетка из Алма-Аты, дядька из Питера, мы. Мне тогда, правда, всего шесть лет было. Но я помню. На море тогда шторм был, никто не купался. И вдруг дядька — в воду. Куда? Зачем? Через пять минут исчез из виду.

— Билетики берем, передняя площадка — кто без билета?

— Я тогда страшно испугался. Дядя Олег утонул! Кричу. На помощь! А взрослые смеются, вино хлещут. И тогда мой отец…

— Без сдачи? Поищите, может найдется.

…и лодка плывет под землей, плывет над водой.

— …тогда мой отец посадил меня на плечи. Видишь? А что «видишь»? Там только серые волны. Но потом, точно — вот такая, размером с перечную горошину. Перекатывается на волнах. Голова. Исчезла, потом снова. И все ближе, ближе.

«Ибо они унаследуют землю».

— …он возвращался.

3

..........под Новый год, когда
мы переехали. И вот я очутился
среди гирлянд и ёлок на Кузнецком.
Мне в новый дом хотелось лампу
купить — и я бродил по лавкам.
Но лампы не нашел.
И в сумерках на улицу вернулся.
Утаптывая желтый снег, я шел
к метро, на все вокруг предметы
бросая как бы прощальный,
предновогодний взгляд.
И вдруг увидел вывеску,
книжный магазинчик
— из прошлой жизни
лавку букиниста.

Та же неудобная лестница,
низкая притолока и
пузыри линолеума те же.
Сиротский запах старых книг.
Постой, откуда он возник?
Плешивый, сгорбленный
— от книжных стеллажей
он словно отслоился,
откашлялся и тихо извинился —
а я кивнул и к полкам отвернулся.

Здесь было все, о чем
я в юности мечтал.
По бросовой цене,
почти что даром.
Мне эти книги не скупить
— спасти хотелось.
Тогда плешивая старуха
из-под пустых коробок
вытащила одну.
— Вот, посмотрите.
И протянула мне знакомый томик.
Он раскрылся с хрустом
— точно вчера из печати.
«Давно уже привык я
укладываться рано…»
— пробежал по строчке.
И время отмотало пленку.
Луч солнца упал на парты.
Я услышал скрип паркета
и запах мокрого мела.
Увидел штору;
кремлевскую за шторой башню.
И девушку, которая вот-вот
в аудиторию войдет.

В то время эту книгу
мы читали в очередь.
Зачитанной
она и осталась в памяти.
А эта сорок лет
пролежала нетронутой.
Для жизни, но какой?
Ведь даже старой
у нее не было.
— Ну что, берете?
Эта книга
была похожа на меня:
полжизни позади,
а как будто…
— Да, пробейте.
…и не начиналась.
В ней было обещание
— но чего? И я
нес ее бережно,
как птицу.

...Дни безвременья,
дни солнцеворота!
Когда уходит старый, а другой
еще невидим за речной дугой
— там, на отмели,
где вечная Саметь
летит вниз крестами,
мой вечно молодой дядька
скрипит мокрой галькой
— там, на переправе,
над темной водой
разговаривает с грачами
прадед-священник.
Еще одно усилие, и я
услышу, что он говорит.

Из подворотен
музыка летит.

«Я не понимаю, каким образом одна правда отменяет другую».

(далее…)

Письмо Президента Русского ПЕН-центра и комментарии к нему администраторов сайта. (далее…)

К поздравлению Юрия Манна присоединяются Мариэтта Чудакова, Елена Ржевская, Любовь Сумм, а так же все члены Русского ПЕН-центра. (далее…)

В "Редакции Елены Шубиной" выходит сборник памяти поэта Натальи Горбаневской. Публикуем оттуда главу, посвящённую демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года.

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ. «ПОЛДЕНЬ»

 Кто это сказал, что Советская власть рухнула? Ничуть не бывало! Она оказалась гораздо крепче, чем можно было предполагать по той печальной причине, что угнездилась она не в Кремле, под его рубиновыми звездами, сменившими двуглавых орлов, а в сознании народа.

Сегодня мы можем только вспоминать с благодарностью тех молодых людей, которые потратили свой талант, свободу и огромные душевные силы на борьбу с властью, которая, как показывает история последних десятилетий, может поменять цвет знамен, но не свои принципы: лживость, презрение к человеку и его правам, насилие над личностью и неспособность прислушиваться ни к потребностям общества, ни к голосу совести.

Многие иллюзии шестидесятников сегодня развеялись. Но побежденными диссиденты, несмотря на репрессии, на них обрушившиеся, не были. Арестанты и изгнанники, победителями они тоже они не стали, - если не считать той моральной победы, которую они все-таки одержали. И одна из самых ярких побед - они вышли на площадь. Боюсь, Наташа не одобрила бы моих рассуждений.

Людмила Улицкая

ИЗ ВИКИПЕДИИ:

Демонстрация 25 августа 1968 года, также называемая «демонстрация семерых», была проведена группой из семи советских диссидентов на Красной площади и выражала протест против введения в Чехословакию войск СССР и других стран Варшавского договора, произведённого в ночь с 20 на 21 августа для пресечения общественно-политических реформ в Чехословакии, получивших название «Пражской весны». Стала одной из наиболее значимых акций советских диссидентов.

                         Воскресенье, 25 августа 1968 года

Рассказывает Александр Самбор

Полдень. Красная площадь заполнена провинциалами, интуристами. Милиция, отпускные солдаты, экскурсии. Жарко, полплощади отгорожена и пуста, кроме хвоста к Мавзолею. Перед боем часов в 12.00 разводится караул у Мавзолея: толпы любоптыных, мальчишек бегут, глазея, туда и обратно - к Спасским воротвам. Часы бьют. Из Спасских выскакивает и мимо ГУМа в улицу поносится черная «Волга». В этот момент у Лобного места, где народу довольно много - стоят, сидят, рассматривают Василия Блаженного, - садятся семь-восемь человек и разворачивают плакаты. На одном из них метров с тридацти можно прочесть «Прекратить советское вмешательство в Чехословакию». На другом - «За вашу и нашу свободу»…  Через несколько секунд к сидящим со всех ног бросаются около десятка человек с разных ближайших к месту точек на площади. Первое, что они делают, вырывают, рвут и комкают плкататы, ломают маленький чешский флаг.

Ликвидировав плакаты, подбежавшие бьют сидящих в лицо, по голове. Сбегается толпа. Базарное любопытство к скандалу, вопросы друг к другу: «Что произошло?». Среди толпы, окруженные первыми прибежавшими, сидят несколько обычно одетых людей, лет по тридцать-сорок. Две женщины - молодая в очках и постарше, с проседью. В детской коляске спит младенец нескольких месяцев на вид. На Спасской башне часы показывают 12.22.

Рассказывает Наталья Горбаневская (из книги "Полдень", 1969, 2007):

Накануне прошел дождь, но в воскресенье с самого утра было ясно и солнечно. Я шла с коляской вдоль ограды Александровского сада; народа было так много, что пришлось сойти на мостовую. Малыш мирно спал в коляске, в ногах у него стояла сумка с запасом штанов и распашонок, под матрасиком лежали два плаката и чехословацкий флажок. Я решила: если никого не будет, кому отдать плакаты, я прикреплю их по обе стороны коляски, а сама буду держать флажок.

Флажок я сделала еще 21 августа: когда мы ходили гулять, я прицепляла его к коляске Ч когда были дома, вывешивала в окне. Плакаты я делала рано утром 25-го: писала, зашивала по краям, надевала на палки. Один был написан по-чешски: "At Юije svobodne a nezavisle Ceskoslovensko!", т.е. "Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!". На втором был мой любимый призыв: "За вашу и нашу свободу" - для меня, много лет влюбленной в Польшу, особенно нестерпимым в эти дни было то, что вместе с нашими войсками на территорию Чехословакии вступили и солдаты Войска Польского, солдаты страны, которая веками боролась за вольность и независимость против великодержавных угнетателей - прежде всего против России.

"За вашу и нашу свободу" - это лозунг польских повстанцев, сражавшихся за освобождение отчизны, и польских эмигрантов, погибавших во всем мире за свободу других народов. Это лозунг тех русских демократов прошлого века, которые поняли, что не может быть свободен народ, угнетающий другие народы.

Проезд между Александровским садом и Историческим музеем был перекрыт милицией: там стояла очередь в мавзолей. Когда я увидела эту толпу, мне представилось, что вся площадь, до самого Василия Блаженного, запружена народом. Но когда я обошла музей с другой стороны и вышла на площадь, она открылась передо мной просторная, почти пустынная, с одиноко белеющим Лобным местом. Проходя мимо ГУМа, я встретила знакомых, улыбнулась им и прошла дальше, не останавливаясь.

Я подошла к Лобному месту со стороны ГУМа, с площади подошли Павел, Лариса, еще несколько человек. Начали бить часы. Не на первом и не на роковом последнем, а на каком-то случайном из двенадцати ударов, а может быть и между ударами, демонстрация началась. В несколько секунд были развернуты все четыре плаката (я вынула свои и отдала ребятам, а сама взяла флажок), и совсем в одно и то же мгновение мы сели на тротуар.

Справа от меня сидела Лара, у нее в руках было белое полотнище, и на нем резкими черными буквами - "Руки прочь от ЧССР". За нею был Павлик. Доставая плакаты, я сознательно протянула ему "За вашу и нашу свободу": когда-то мы много говорили о глубокой мысли, заключенной в этом призыве, и я знала, как он ему дорог. За Павликом были Вадим Делоне и Володя Дремлюга, но их я видела плохо: мы все сидели дугой на краешке тротуара, повторяющего своими очертаниями Лобное место. Чтобы увидеть конец этой дуги, надо было бы специально поворачиваться. Потому-то я потом и не заметила, как били Вадима. Позади коляски сидел Костя Бабицкий, с которым я до тех пор не была знакома, за ним - Витя Файнберг, приехавший на днях из Ленинграда. Все это я увидела одним быстрым взглядом, но, по-моему, на то, чтобы записать эту картину, ушло больше времени, чем то, что прошло от мгновения, как плакаты поднялись над нами, и до мгновения, как они затрещали. Вокруг нас только начал собираться народ, а из дальних концов площади, опережая ближайших любопытных, мчались те, кто поставил себе немедленной целью ликвидировать демонстрацию. Они налетали и рвали плакаты, даже не глядя, что там написано. Никогда не забуду треска материи.

Я увидела, как сразу двое - мужчина и женщина, портфелем и тяжелой сумкой - били Павлика. Крепкая рука схватила мой флажок. "Что! - сказала я. "Вы хотите отнять у меня чехословацкий государственный флаг?" Рука поколебалась и разжалась. На мгновение я обернулась и увидела, как бьют Витю Файнберга. Плакатов уже не было, и только флажок мне еще удалось защитить. Но тут на помощь нерешительному товарищу пришел высокий гладколицый мужчина в черном костюме - из тех, кто рвал лозунги и бил ребят, - и злобно рванул флажок. Флажок переломился, у меня в руке остался обломок древка.

Еще на бегу эти люди начали выкрикивать различные фразы, которые не столько выражали их несдержанные эмоции, сколько должны были провоцировать толпу последовать их примеру. Я расслышала только две фразы, их я и привела в своем письме: "Это все жиды!" и "Бей антисоветчиков!". Они выражались и более нецензурно: на суде во время допроса Бабицкого судья сделала ему замечание за то, что он повторил одно из адресованных нам оскорблений.

Тем не менее собравшаяся толпа не реагировала на призыв “Убить антисоветчиков”и стояла вокруг нас, как всякая любопытная толпа.

Почти все, кто бил ребят и отнимал плакаты, на короткое время исчезли. Стоящие вокруг больше молчали, иногда подавали неприязненные или недоуменные реплики. Два-три оратора, оставшиеся от той же компании, произносили пылкие филиппики, основанные на двух тезисах: "мы их освобождали" и "мы их кормим"; "их" - это чехов и словаков.

Подходили новые любопытные, спрашивали: "Что здесь?" - "Это сидячая демонстрация в знак протеста против оккупации Чехословакии", - объясняли мы. "Какой оккупации?" - искренне удивлялись некоторые. Все те же два-три оратора опять кричали: "Мы их освобождали, 200 тысяч солдат погибло, а они контрреволюцию устраивают". Или же: "Мы их спасаем от Западной Германии". Или еще лучше: "Что же мы, должны отдать Чехословакию американцам?" И - весь набор великодержавных аргументов, вплоть до ссылки на то, что "они сами попросили ввести войска".

За этими ораторами трудно было слышать, кто из ребят что говорил, помню, кто-то объяснял, что Уписьмо группы членов ЦК КПЧ - с просьбой о вводе войск - фальшивка, недаром оно никем не подписано. Я на слова "Как вам не стыдно!" сказала: "Да, мне стыдно - мне стыдно, что наши танки в Праге".

Через несколько минут подошла первая машина. После мне рассказывали люди, бывшие на площади, как растерянно метались в поисках машин те, кто отнял у нас лозунги. Найти машину в летнее воскресенье на Красной площади, по которой нет проезда, трудно, даже учитывая право работников КГБ останавливать любую служебную машину. Постепенно они ловили редкие машины, выезжавшие с улицы Куйбышева в сторону Москворецкого моста, и подгоняли их к Лобному месту.

Ребят поднимали и уносили в машины. За толпой мне не было видно, как их сажали, кто с кем вместе ехал. Последним взяли Бабицкого, он сидел позади коляски, и ему достался упрек из толпы: “Ребенком прикрываетесь!” Я осталась одна.

Малыш проснулся от шума, но лежал тихо. Я переодела его, мне помогла незнакомая женщина, стоявшая рядом. Толпа стояла плотно, проталкивались не видевшие начала, спрашивали, в чем дело. Я объясняла, что это демонстрация против вторжения в Чехословакию. У моих товарищей увезли, у меня сломали чехословацкий флажок, - я приподнимала обломочек древка.

“- Они что, чехи?” - спрашивал один другого в толпе. “Ну, и ехали бы к себе в Чехословакию, там бы демонстрировали”. (Говорят, вечером того же дня в Москве рассказывали, что на Красной площади “демонстрировала чешка с ребенком”.) В ответ на проповедь одного из оставшихся на месте присяжных ораторов я сказала, что свобода демонстраций гарантирована конституцией. “А что? - протянул кто-то в стороне. - Это она правильно говорит. Нет, я не знаю, что тут сначала было, но это она правильно говорит”. Толпа молчит и ждет, что будет. Я тоже жду. “Девушка, уходите!” - упорно твердил кто-то. Я оставалась на месте. Я подумала: если вдруг меня решили не забирать, я останусь тут до часу дня и потом уйду.

Рассказывает Павел Литвинов:

1968 год был годом Чехословакии — чехословацкая весна была предметом восхищения и надежды для нас и по той же причине предметом страха и ненависти для советского режима. Связь свободы в восточной Европе и в СССР была очевидна для всех. Мой любимый герой Александр Герцен и польские изгнанники в Лондоне провозглашали тосты «За вашу и нашу свободу». Наташа знала, что это был «мой» лозунг. Мы с женой Маей пришли к Ларе Богораз накануне демонстрации. Там была Наташа. Она приняла решение идти на демонстрацию с сыном Осей, которому недавно исполнилось три месяца, но без плаката. Вместо него она будет держать чешский национальный флаг. Я еще за лозунг не брался и ничего под рукой не было. Наташа сказала: я напишу твой лозунг и принесу его на площадь.

Мы встретились на площади 25-го, и она вручила мне плакатик с двумя палочками. Я развернул его и кто-то справа взял вторую палочку, мы сели на кромку тротуара и я увидел, что это был Вадик Делоне.

Только во время следствия я заметил, что Наташа переставила слова в моем плакате, и опять забыл об этом и много лет спустя понял, как глубоко Наташа копнула. Ведь это СССР оккупировал Чехословакию, и нам в первую очередь должно быть стыдно перед чехами и словаками. Освободив их, мы может быть и освободим себя, но это уже не их дело. Поэтому свобода маленьких беззащитных народов, раздавленных как асфальтовым катком, всем весом огромного соседа, должно быть первым… Наташа — не политический мыслитель, но ее нравственная позиция глубока и оригинальна.

Демонстрация, как свидетельствует очевидец, от начала до конца, длилась двадцать две минуты. Все участники были доставлены в отделение милиции, но Наташу, кормящую мать, к вечеру отпустили. Арестовали ее только через год, 24 декабря 1969 года. Три дня спустя после демонстрации Наташа разослала в крупные мировые газеты следующее письмо:

ПИСЬМО НАТАЛЬИ ГОРБАНЕВСКОЙ ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРАМ ГАЗЕТ:

“Руде право”, “ Унита”, “Морнинг стар”,” Юманите”,  “ Таймс”, “Монд”,Вашингтон пост”, “Нойе цюрихер цайтунг”, “Нью-Йорк таймс”

 Уважаемый господин редактор, прошу Вас поместить мое письмо о демонстрации на Красной площади в Москве 25 августа 1968 г., поскольку я единственный участник этой демонстрации, пока оставшийся на свободе.

В демонстрации приняли участие: КОНСТАНТИН БАБИЦКИЙ, лингвист, ЛАРИСА БОГОРАЗ, филолог, ВАДИМ ДЕЛОНЕ, поэт, ВЛАДИМИР ДРЕМЛЮГА, рабочий, ПАВЕЛ ЛИТВИНОВ, физик, ВИКТОР ФАЙНБЕРГ, искусствовед, и НАТАЛЬЯ ГОРБАНЕВСКАЯ, поэт.

В 12 часов дня мы сели на парапет у Лобного места и развернули лозунги: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия» (на чешском языке), «Позор оккупантам», «Руки прочь от ЧССР», «За вашу и нашу свободу». Почти немедленно раздался свист, и со всех концов площади к нам бросились сотрудники КГБ в штатском: они дежурили на Красной площади, ожидая выезда из Кремля чехословацкой делегации. Подбегая, они кричали: «Это все жиды! Бей антисоветчиков!» Мы сидели спокойно и не оказывали сопротивления. У нас вырвали из рук лозунги. ВИКТОРУ ФАЙНБЕРГУ разбили в кровь лицо и выбили зубы, ПАВЛА ЛИТВИНОВА били по лицу тяжелой сумкой, у меня вырвали и сломали чехословацкий флажок.

 Нам кричали: «Расходитесь! Подонки!», но мы продолжали сидеть. Через несколько минут подошли машины, и всех, кроме меня, затолкали в них. Я была с трехмесячным сыном, и поэтому меня схватили не сразу: я сидела у Лобного места еще около десяти минут. В машине меня били. Вместе с нами было арестовано несколько человек из собравшейся толпы, которые выражали нам сочувствие, — их отпустили только поздно вечером. Ночью у всех задержанных провели обыски по обвинению в «групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок». Один из нас, ВАДИМ ДЕЛОНЕ, был    уже ранее условно осужден по этой статье за участие в демонстрации 22 января 1967 г. на Пушкинской площади.

После обыска я была освобождена, вероятно потому, что у меня на руках двое детей. Меня продолжают вызывать для дачи показаний. Я отказываюсь давать показания об организации и проведении демонстрации, поскольку это была мирная демонстрация, не нарушившая общественного порядка. Но я дала показания о грубых и незаконных действиях лиц, задержавших нас, я готова свидетельствовать об этом перед мировым общественным мнением.

 Мои товарищи и я счастливы, что смогли принять участие в этой демонстрации, что смогли хоть на мгновение прорвать поток разнузданной лжи и трусливого молчания и показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, которое творится от имени советского народа. Мы надеемся, что об этом узнал или узнает народ Чехословакии. И вера в то, что, думая о советских людях, чехи и словаки будут думать не только об оккупантах, но и о нас, придает нам силы и мужество.

НАТАЛЬЯ ГОРБАНЕВСКАЯ, 28 августа 1968 г.
Москва

                  ДАЛИЯ ЭПШТЕЙН

Я запомнила этот унылый день августа 68 года в безрадостном Вильнюсе. Встреченный знакомец, запыхавшись, сообщил: "Знаешь, группка наших знакомых вышла на Лобное место, протестуя против вторжения". - "Кто?!" - "... И Горбаневская с коляской". - "Давай и мы пойдем к КГБ!" - "Я считаю, она не права. Нельзя решать за сына, который еще в коляске... И потом, скажут: опять эти евреи..." Он был литовец, этот человек. И сколько бы его ни славили сегодня, я никогда не забуду эти слова и не прощу. А себе не прощу, что не пошла одна. С Наташей мы ходили по летнему Вильнюсу, она была босиком - хотела чувствовать почву, по которой ступала. Она все делала истово.

Просим украинских коллег способствовать освобождению молодого башкирского поэта Камиля Валиуллина. (далее…)

Десять фрагментов из новой, ещё не дописанной, книги прозы "Последние в роду".

(далее…)

Писателя, режиссёра, журналиста и правозащитника с 75-летием поздравляют Ольга Кучкина и Андрей Яхонтов.

(далее…)

26 июля в Зальцбурге эта престижная премия впервые вручается российскому писателю.   (далее…)